«Я был на Ходынке, участвовал в великой катастрофе, получил кружку и отделался растяжением жил на левой руке. Российская поэзия довольно счастлива!» — писал Валерий Брюсов приятелю Петру Перцову. Чрезмерную скромность он никогда не почитал за особую добродетель, а в свое мессианское предназначение верил твердо. 30 мая 1896 года, в день коронации Николая Второго, Брюсова действительно занесло на Ходынское поле. Официальные торжества были назначены на десять утра, но народ начал собираться накануне вечером. Прошел слух о «царских гостинцах», и стать их счастливыми обладателями мечтали полмиллиона человек. Подарочных кульков оказалось только 400 тысяч, но они отличались щедростью. В яркий ситцевый платок были упакованы сувенирная эмалированная кружка с царскими вензелями, полфунта колбасы, вяземский пряник с гербом и мешочек с разнообразными сладостями. Кроме того, планировалась раздача специальных жетонов с памятной надписью. В качестве угощения было заготовлено 30 тысяч ведер пива и 10 тысяч ведер меда. Внезапно разнесся слух, что гостинцы и ценные монеты достанутся только «своим». В едином порыве подданные Его Величества рванулись к 150 лоткам с сувенирами. Раздатчики не на шутку струхнули и, почувствовав, что не смогут сдержать народный энтузиазм, стали бросать кульки с едой в толпу. Это только усугубило давку и сделало катастрофу неизбежной. В Ходынском столпотворении погибли почти 1400 человек, 900 были тяжело ранены.
Так что, строго говоря, повезло не только русской поэзии, но и самому московскому студенту Брюсову, который вышел из этого ада живым и всего лишь с вывихнутой рукой. Да еще и с царской кружкой в качестве трофея. В июне этого же года он уже гулял по аллеям пятигорского парка «Цветник» и принимал теплосерные ванны в местных источниках. А в письмах московскому приятелю — поэту Александру Курсинскому сообщал о чувстве разочарования, которое постигло его при виде горного ландшафта, и о том, насколько «естественная» красота уступает красоте искусства: «Живу я теперь в городе, прославленном Лермонтовым, занимаюсь починкою своего здоровья и до сих пор продолжаю изумленно поглядывать на те холмики, которые носят громкое прозвание Машук и Бештау. Я смотрел и напрасно искал в себе восхищения. Самый второстепенный художник, если б ему дали вместо красок и холста настоящие камни, воду, зелень, — создал бы в десять раз величественнее и очаровательнее».
«Этим вождем буду я!»
Что стоит за этими словесными кульбитами, кроме желания молодого человека быть оригинальным любой ценой? Ни больше ни меньше, как целое литературное направление. И в письмах, и в дневниковых записях этой поры Валерий Брюсов на ходу создает собственную творческую биографию, придумывая образ поэта-символиста, далекого от мира и людей, преданного лишь «вечной мечте». Он холит и лелеет в себе мироощущение творца-отшельника, поклоняющегося искусству и презирающего обыденность. Между тем первые символистские опыты были приняты в России неблагосклонно. После выхода трех книжек «Русских символистов» и брюсовских Chefs d'oeuvre («Шедевров») журнальная критика захлебнулась негодованием. Одни считали молодых выскочек сумасшедшими. Другие полагали, что они издеваются над публикой. Третьи утверждали, что бездарные пииты мечтают хотя бы о Геростратовой славе, не имея шансов снискать известность другой ценой. Несколько блестящих рецензий на произведения русских символистов опубликовал в «Вестнике Европы» поэт и философ Владимир Соловьев. Они были не только убийственно смешными и остроумными, но и содержали в качестве приложения великолепные пародии, разоблачившие все нелепости, бессмыслицу и вымороченность новомодного направления в анекдотическом исполнении российских неофитов:
На небесах горят паникадила,
А снизу — тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
В то время Соловьев еще не подозревал, что большинство произведений, от которых он камня на камне не оставил в своих зубодробительных разборах, на самом деле принадлежат перу одного человека — Валерия Брюсова. Именно он скрывался за псевдонимами В. Даров, К. Созонтов, 3. Фукс и многими другими. Это была его первая литературная мистификация, посредством которой он стремился создать видимость набирающего силу литературного направления, которое всерьез решил возглавить.
В письме французскому символисту Полю Верлену, написанном еще в 1893 году, 20-летний Брюсов сообщил о своем предназначении распространять символизм в родном отечестве и представлял себя как основоположника этого нового для России литературного течения. Почти одновременно он сделал запись в личном дневнике: «Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно, когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!»
Желание быть первым и оставить след в истории проявилось у Брюсова в очень нежном возрасте и с годами только крепло. Этот внук крепостного и сын купца всерьез решил вписать свое имя в мировую культуру и уверял скептиков, что в любой литературной энциклопедии грядущих лет ему будут посвящены хотя бы две строки. «Дело в том, что Брюсов — человек абсолютного, совершенно бешеного честолюбия, — писала хорошо знавшая его поэтесса Зинаида Гиппиус. — Я говорю «честолюбия» лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной «самости», самозавязанности в тугой узел, той напряженной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов. Тут иначе как одержимым его и назвать нельзя».
Как ни странно, нелицеприятные рецензии Владимира Соловьева юного гения не расстроили — напротив, он признал их точность и остроумие. С точки же зрения «раскрутки», как мы привыкли выражаться сегодня, эти критические заметки оказались просто незаменимы — благодаря им публика расхватала книжки никому не известных сочинителей быстрее, чем за неделю. Тираж разошелся без остатка. Впрочем, сами символисты и их доброжелатели хорошо понимали причину внезапно свалившейся на них славы. Соловьев с юмором передавал содержание письма, которое адресовал ему издатель Петр Перцов: «Хотя вы в сущности — сапог, но так как вы все-таки стали «несколько известны» после вашей рецензии о русских символистах, то мы просим вас написать нам рекламу».
«Горами неудовлетворен»
С ранних лет Брюсова отличали дисциплинированность и железная воля. Даже на отдыхе он жил по довольно строгому и размеренному режиму: вставал в шесть утра, принимал ванны по назначению медиков, гулял по парку, слушал музыку и, конечно, читал.
Большой поклонник Лермонтова, в Пятигорске первый русский символист посетил достопримечательности, связанные с памятью поэта: лермонтовский грот, место дуэли и Провал. Однажды предпринял восхождение на гору Машук в составе большой компании, о чем не без юмора рассказал в письме Марии Ширяевой: «Вдруг деревья (кажущиеся снизу мхом) кончились, и мы увидели, что все еще стоим у подножья. Дамы пали духом, но узнав, что на Машуке в ресторане подают чай, нашли новые силы для подъема... Видно с вершины за 100 верст, видно пять городов и несколько деревень».
В другой раз с интересом наблюдал, как местные банщики «купают» раков в Сабанеевских ваннах. Насыщенная серой вода осаждала твердые кристаллы на панцири. Благодаря этой процедуре членистоногие принимали «скульптурный» вид, и их можно было продавать приезжим в качестве необычных сувениров.
Горы по-прежнему не впечатляли Брюсова. Во всяком случае, он считал своим долгом регулярно уверять в этом московских адресатов: «Горами неудовлетворен. Лучше всего снежная цепь с Эльбрусом, которая видна в ясные дни из Пятигорска. В ней есть хоть что-нибудь напоминающее картины гор». Правда, иногда поза разочарованного декадента слетала с юного постояльца дома Савельева на Георгиевской улице, и тогда в дневнике появлялись такие неожиданные строки: «В ясное раннее утро сквозь дивно прозрачный воздух я увидел где-то страшно далекие оснеженные вершины гор. Я смотрел, молясь, на их нетленные вершины, смотрел и молился».
В июле Брюсов съездил в Кисловодск, который в целом произвел на него более благоприятное впечатление, чем Пятигорск. В дневниковой записи он несколькими штрихами обрисовал нарядную кисловодскую толпу, которая разыгрывала какой-то диковинный спектакль под открытым небом. «Столичные штучки» не столько дышали целебным горным воздухом, сколько демонстрировали себя, свои модные туалеты и критически оценивали себе подобных: «Расположен город весь на горах, и, куда ни посмотришь, везде либо горы, либо тополи. Тополей там бесчисленное множество и есть одна аллея, где каждому тополю больше 100 лет. Больные туда почти не ездят, а больше здоровые, как на дачу. Дамы бродят там в роскошных туалетах, а кавалеры всегда в перчатках».
Вообще же Брюсова раздражала праздная и пустая жизнь курортников. Не удивительно, что в конце концов он большую часть светового дня стал проводить в пятигорской публичной библиотеке. Оказалось, что для провинциального города она очень неплохо укомплектована, о чем поэт с большим удовлетворением сообщил в письме Петру Перцову: «Маленькое утешение нашел я в том, что здесь есть библиотека, следовательно, я не отстану от века. Красные, желтые, зеленоватые, рыжие обертки журналов — разве вы их не любите?»
(Продолжение следует.)