Ведя размеренную жизнь курортника, Брюсов распределял долгие летние часы между лечебными ваннами, посещением скачек и концертов, восхождением на Машук и сочинением новой книги стихов. Праздная жизнь томила юного трудоголика, поэтому одной из главных его радостей стало посещение пятигорской библиотеки с богатым собранием русской периодики и иностранных литературных журналов. Здесь, в читальном зале, и произошла встреча с 12-летним гимназистом из Ростова-на-Дону, которая оказалась судьбоносной для всей русской словесности.

К этому времени московский студент отлично знал античную и современную европейскую литературу, но русскую классику считал своим слабым местом. Решив ликвидировать этот пробел, Брюсов с завидным энтузиазмом принялся за поглощение книг отечественных авторов. В первую очередь его интересовала знаменитая троица — властители дум: Тургенев, Толстой и Достоевский. В последний день июня 1896 года Брюсов делает запись в дневнике: «Читал Толстого. Вот соотношение трех эпигонов гоголевской прозы. Тургенев рисует внешность, Достоевский анализирует больную душу. Толстой — здоровую. Эх, ежели бы из трех да одного!» С литературными авторитетами Брюсов вообще не церемонится. «Я не могу писать так, как писал Тургенев, Мопассан, Толстой. Я считаю нашу форму романа рядом условностей, рядом разнообразных трафаретов», — пишет он с Кавказа близкому другу, поэту Александру Курсинскому. Не стоит забывать, что Брюсов твердо решил занять место на российском литературном олимпе. И грезил он именно о лаврах новатора, ниспровергателя основ. Очень точный психологический и творческий портрет Брюсова середины 90-х годов позапрошлого века дал писатель Иван Бунин: «Я увидел молодого человека с довольно толстой и тугой гостинодворческой и широкоскуло-азиатской физиономией. Говорил этот гостинодворец, однако, очень изысканно, высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно лаял в свой дудкообразный нос, и все время сентенциями, тоном поучительным, не допускающим возражений. Все было в его словах крайне революционно (в смысле искусства) — да здравствует только новое и долой все старое! Он даже предлагал все старые книги дотла сжечь на кострах. «Вот как Омар сжег Александрийскую библиотеку!» — воскликнул он. Но вместе с тем для всего нового у него уже были жесточайшие, непоколебимые правила, уставы, узаконения, за малейшие отступления от которых он, видимо, готов был тоже жечь на кострах». А новое слово в русской поэзии, конечно, собирался произнести он сам. 

Недавний провал «Шедевров» Валерия Брюсова не остановил. Не смущало его и то, что его печально знаменитая однострочная поэма «О, закрой свои бледные ноги» вызывала повсеместные насмешки и издевки. Прошлые неудачи он готов был списать на нечуткость критиков и собственную «умеренность и аккуратность».

Как мудрый полководец, Брюсов составляет план ближайшей кампании. Он записывает в дневник: «Моя будущая книга «Это — я» будет гигантской насмешкой над всем человеческим родом. В ней не будет ни одного здравого слова — и, конечно, у нее найдутся поклонники. Chefs d'oeuvre тем и слабы, что они умеренны — слишком поэтичны для гг. критиков и для публики и слишком просты для символистов. Глупец! Я вздумал писать серьезно!»

Результатом своего грандиозного словотворческого эксперимента Брюсов доволен. 30 стихотворений, написанных в Пятигорске, составили основу сборника Me eum esse («Это — я»). В письме Курсинскому он с гордостью замечает, что по форме эти стихи блистают новшествами, а по содержанию настолько отличаются от «Шедевров», что их с легкостью можно счесть произведениями совсем другого автора:

...и, покинув людей, я ушел в тишину, 
Как мечта одинок, я мечтами живу, 
Позабыв обаянья бесцельных надежд, 
Я смотрю на мерцанья сочувственных звезд. 
Есть великое счастье — познав, утаить; 
Одному любоваться на грезы свои; 
Безответно твердить откровений слова, 
И в пустыне следить, как восходит звезда.

Пятигорск.jpg

Жестокие игры
Кавказское лето Валерия Брюсова не обошлось без легкого курортного романа. Восходящее светило русского символизма встретил 15-летнюю девушку, которая вместе с матерью приехала на Воды из Кутаиси. Звали ее Екатериной Александровной — фамилия биографам поэта до сих пор не известна, а сам Брюсов, говоря о ней, употребляет только инициалы: «Встречались мы с К. каждый день. Часа полтора-два бродили по скалам и пещерам, смеялись, бегали, целовались — все это играя». Эта невинные встречи запечатлены в брюсовских стихах « Свидание» и «Летний вечер пышен». Катя рассказала своему новому знакомцу, что любит другого, но мать хочет выдать ее замуж за отдыхающего в Пятигорске офицера, который уже просил ее руки. Брюсов решил помочь своей платонической возлюбленной избавиться от ухаживаний постылого жениха. Он разыграл пламенного воздыхателя Екатерины Александровны, и сделал это весьма убедительно. Возможно, ему помог в этом актерский опыт: в юности Брюсов увлекался театром и даже выступал на подмостках московского Немецкого клуба. На этот раз удачно сыгранная роль едва не кончилось для него дуэлью, однако девушка была спасена.

Вообще же «игра в любовь» была одним из любимейших занятий будущего вождя русских декадентов. Как правило, для его возлюбленных она кончалась плохо, а часто — и трагически. Первой в дон-жуанском списке Брюсова, когда ему было всего 19 лет, стала 25-летняя Елена Маслова. Роман продлился чуть более семи месяцев: девушка простудилась на свидании, подхватила корь и умерла. Пока она лежала в горячке, «влюбленный юноша» запечатлевал в дневнике диковинные строки: «Леля больна... если она умрет... как сказать? Жаль, очень жаль будет. Я все же отчасти люблю ее, наконец, мы так мало времени были с ней. 5 свиданий! Сколько еще неизведанных наслаждений и сколько нетронутых струн сердца! Но если она умрет, разрубится запутывающийся узел наших отношений, распутается красиво, театрально и с честью для меня. О! Каково будет мое отчаяние. Я буду плакать, я буду искать случая самоубийства, буду сидеть неподвижно целые дни!.. А сколько элегий! Дивных элегий! Вопли проклятий и гибели, стоны истерзанной души... О! Как это красиво, как это эффектно». 

И, надо признаться, свое обещание Брюсов сдержал. Покойной посвящен целый цикл лирических стихотворений. Краткое отчаяние и мимолетное раскаяние после известия о ее смерти сменились удивительным самообладанием. А все былые чувства и ощущения стали лишь материалом для поэтических экзерсисов и были безжалостно брошены в топку творчества. Примечательно, что одним из псевдонимов Брюсова в «Русских символистах» стал Валерий Маслов. По мнению писательницы Татьяны Танк — автора книги «Бойся, я с тобой», посвященной мужчинам-нарциссам, именно так проявило себя хищническое слияние с умершей «любовью». Возможно, девушке Кате из Кутаиси, которая так и не увлеклась Брюсовым, по-настоящему повезло. Во-первых, она осталась жива. А во-вторых, его «игра в любовь» позволила ей, в конце концов, выйти замуж за настоящего избранника.

Валерий Брюсов.jpg

Три завета
Но самым ярким событием этого лета стала встреча Валерия Брюсова с мальчиком-гимназистом из Ростова-на-Дону. Их дороги пересеклись все в той же пятигорской читальне. В своем любимом дневнике Брюсов зафиксировал: «Только что познакомился с юным поэтом Александром Браиловским, лет 13, знавшим меня по рецензиям. Он провел у меня весь вечер. Конечно, я теперь победил большинство предубеждений, которые были у него против меня. Странный, юный и серьезный человек. Будем ждать дальнейших встреч». Через много лет Браиловский признается, что для солидности прибавил себе год — на самом деле ему в то время едва исполнилось двенадцать. А Брюсов делится новостью о своем новом знакомце с другом и единомышленником Александром Лангом: «Я поймал здесь маленького поэта — Александра Браиловского; по общественному положению он — гимназист, по внешнему виду — старообразный мальчик с красивыми зубами и блестящими глазами, по убеждениям — демократ и враг символизма, как и подобает в 13 лет. Мы с ним проводим целые дни». Через неделю знакомства Брюсов пишет стансы «Юному поэту», которые, по собственному признанию, привели их автора «в безумный восторг» и которые он назвал «классическими». Стихотворению действительно было суждено стать манифестом российского модернизма:
Юноша бледный со взором горящим, 
Ныне даю я тебе три завета: 
Первый прими: не живи настоящим, 
Только грядущее — область поэта. 
Помни второй: никому не сочувствуй, 
Сам же себя полюби беспредельно. 
Третий храни: поклоняйся искусству, 
Только ему, безраздумно, бесцельно. 
Юноша бледный со взором смущенным! 
Если ты примешь моих три завета, 
Молча паду я бойцом побежденным, 
Зная, что в мире оставлю поэта.

Вскоре Браиловский вернулся в Ростов и получил от Брюсова один за другим сборники его стихов с дружескими надписями. Один из них — Me eum esse — открывался стихотворением «Юному поэту». Мальчик догадался, что это отголосок пятигорских бесед с автором, которого, наконец, настигла всероссийская слава. Надо сказать, что мэтр символизма полностью выдумал образ «юного поэта», который и стихов-то толком не писал. В конце прошлого века известному литературоведу Роману Тименчику удалось восстановить биографию Браиловского. Оказывается, тот с младых ногтей проникся социалистическими идеями и даже занимался доставкой из Берлина ленинской газеты «Искра». Несмотря на малый рост обладал ораторским талантом и внушительным басом. В 1903 году был схвачен на митинге ростовских рабочих, где призывал к свержению царского режима, и приговорен к смертной казни. После виселицу заменили 15-летней каторгой на руднике Акатуй. Оттуда пылкий революционер рискнул написать Брюсову, напомнив о себе.

Вождь символистов не заставил себя ждать и откликнулся на послание каторжанина — прислал ему в подарок модный том Urbi et orbi («Граду и миру»). Через два года Саша Браиловский совершил удачный побег, а вскоре эмигрировал — сначала в Париж, затем в Америку, где и прожил до конца своих дней, занимаясь газетной журналистикой. Свои воспоминания о пятигорской встрече Брюсовым он запечатлел в очерке «Три завета», который увидел свет в 1927 году. «В поэты Брюсов меня зачислил, поверив на слово, — признается мемуарист. — Я только сказал ему, что пробую писать стихи, но ни одной строчки ему не прочел. Наше сближение могу объяснить лишь тем, что я был единственным и неутомимым для него слушателем, кроме меня, там говорить ему было не с кем».