Кавказские сны о Персии

Кавказ — давняя литературная Мекка для русских писателей — позволил Сергею Есенину почувствовать себя в одной обойме с великими, которые бывали здесь до него. Лестно и радостно было очутиться в компании гигантов, которые вдохновлялись теми же пейзажами, бредили теми же легендами, дышали тем же воздухом:

Еще в феврале 1924 года Есенин познакомился с Петром Чагиным, вторым секретарем ЦК Азербайджана и редактором газеты «Бакинский рабочий». От него он услышал о Баку и о том, что в этом древнем городе много «золотой дремотной Азии» — в такой шутливой манере, чуть поддразнивая поэта, Чагин процитировал строки из недавно вышедшей «Москвы кабацкой». Рассказы партийного функционера не на шутку раззадорили Есенина: в Европе и США он уже побывал во время заграничного турне со своей недолгой женой — прославленной американской танцовщицей Айседорой Дункан, а вот Восток так и оставался неразгаданной тайной.

Как подлинного поэта, Есенина манили волшебная Персия и мистическая Индия. На пару с Чагиным он фантазировал о романтическом путешествии, думал, как надежнее и проще «выбить» персидскую визу. Казалось, что путь из Закавказья в страну чудес, на родину Саади и Фирдоуси, будет значительно короче.

И вот в сентябре 1924 года Есенин оставляет московские дела на сестру Катю и литературного секретаря Галину Бениславскую и устремляется в Баку. Остановиться было у кого — Петр Чагин обещал встретить с распростертыми объятиями. Пятого сентября поэт прибыл на место, бросил дорожные вещи в номере лучшей бакинской гостиницы «Новая Европа» и собрался было навестить Чагина. Но тут случилось непредвиденное.

В ресторане Есенин нос к носу столкнулся со своим давним знакомцем — Яковом Блюмкиным, жившим в той же гостинице под конспиративной фамилией Исаков. Блюмкин-Исаков был не простым обывателем — он состоял во внешней разведке ОГПУ. «Он был очень своеобразным человеком, в котором сочетались смелость и самолюбование, преданность идее и хамство, искренность и хвастовство, — отмечает международный журналист Евгений Матонин в своем ярком историческом очерке о Якове Блюмкине. — Дружил с Есениным, Маяковским и другими поэтами, которые дарили ему свои книги. И даже, как Вадим Шершеневич, посвящали стихи».

Блюмкин был, так сказать, «гражданином мира»: он нелегально работал в Палестине, инструктировал местных чекистов в Монголии, создавал сеть советских агентов в Константинополе и на Ближнем Востоке. Его ценили, поэтому он получил четырехкомнатную квартиру в элитном доме, в одном подъезде с наркомом просвещения Луначарским. Яков Григорьевич встречал гостей в шелковом красном халате, с длинной восточной трубкой в зубах, а на столе лежал раскрытый том Ленина.

Задержавшись, на беду свою, с Исаковым в ресторане, Есенин понял из его беспорядочной болтовни, что агент выполняет здесь какое-то секретное задание, связанное с коммунистическим движением в Персии. Недаром в разных официальных бумагах Блюмкин уже давно подписывался как «член коммунистической партии Ирана».

«В те годы, когда надежды на мировую революцию в кремлевских головах еще не повыветрилисъ, многие партийные и чекистские функционеры, пытаясь раздуть мировой пожар, побывали в качестве официальных послов и секретных уполномоченных в близлежащих странах, — рассказывают литературные критики Станислав и Сергей Куняевы в беллетризованной биографии «Сергей Есенин». — Это было время международного революционного авантюризма, и такие люди, как Блюмкин, готовые на все, высоко ценились в левотроцкистских кругах кремлевско-лубянской элиты».

За обедом Блюмкин познакомил Есенина с женщиной, которую представил как свою жену. Поэт не поверил «пламенному революционеру» и отпустил в адрес дамы какой-то легкомысленный комплимент. Яков побагровел, вскочил из-за стола, выхватил револьвер, замахал им в воздухе и стал выкрикивать на все заведение какой-то антиесенинский компромат, явно полученный «органами» по собственной специфической методике.

Не вступая в полемику, Сергей Есенин вышел из ресторана. Он слишком хорошо знал этих «романтиков революции», для которых жизнь человеческая не стоила и ломаного гроша. Не для того он уехал из Москвы, чтобы обзаводиться здесь новыми милицейскими протоколами. С 1923-го по 1924 год за разные скандалы, часть которых спровоцирована «доброжелателями», против поэта было возбуждено несколько уголовных дел, но ни одно из них не дошло до суда: Есенин пропадал, исчезал, растворялся. От одного из дел скрылся в Ленинграде, потом в Твери и, наконец, сбежал на Кавказ.

Отложив встречу с Чагиным в долгий ящик, Есенин немедленно оседлал бакинский поезд и выехал в Тифлис, где сразу попал в теплые дружеские объятия грузинских поэтов. Только в первые дни он жил в гостинице «Ориант», а затем хлебосольные грузины положили конец этому безобразию. Поэт гостил в семье «голубороговца» Тициана Табидзе и в конце концов перебрался в дом своего друга Николая Вержбицкого — журналиста из газеты «Заря Востока».

Сильные страсти и жизненные драмы уже несколько потрепали Есенина, но он все еще был очень хорош и неотразимо обаятелен.

«В «Орианте» и увидел я его впервые красивым, двадцатидевятилетним, с уже выцветшими несколько кудрями и обветренным лицом, но задорно-синеглазым и по-детски улыбчивым, хотя и не без складки усталости на этой доброй и доверчивой улыбке, — вспоминал грузинский поэт Георгий Леонидзе. — О нем сразу создалось впечатление, вскоре навсегда закрепившееся, как о кристально чистом человеке подлинно рыцарской натуры, тонкой и нежной души. Душевный контакт с ним установился мгновенно, и тогда исчезли все барьеры, дружба вспыхнула, как пламя, но не для того, чтобы погаснуть, а все сильнее и сильнее разгораться».

Жизнь Есенина в Тифлисе была чрезвычайно насыщена: поэтические вечера, посещение бесчисленных духанов и подвальчиков, вечерние и полуночные кутежи, знакомства с журналистами, русскими и грузинскими поэтами и художниками… Его добровольными гидами по достопримечательностям грузинской столицы стали участники литературной группы «Голубые роги» Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Тициан Табидзе и Валериан Гаприндашвили.

Вместе с Николаем Вержбицким в эти сентябрьские дни Есенин посетил колонию для беспризорных, расположенную в старинном районе города — Авлабаре. В диалоге с мальчишками-бродягами артистизм поэта проявился в полной мере. Не моргнув глазом, он рассказал им, что якобы и сам был беспризорником, голодал, холодал, но потом нашел в себе силы, выучился грамоте, теперь вот пишет стихи и неплохо на них зарабатывает. Потом вытащил пачку дорогих папирос и стал угощать подростков, но не всех подряд, а по какому-то своему выбору.

— А ты какие стихи пишешь? — спросил один из колонистов. — Про любовь?

— Да, и про любовь, — скромно ответил Есенин, — и про геройские дела… Разные!

В благодарность за искренность и простоту беспризорники спели ему на прощание свою любимую песню «Позабыт-позаброшен». А через три дня в «Заре Востока» появилось есенинское стихотворение «Русь бесприютная»:

Однажды «голуборожцы» с Есениным всю ночь напролет кутили на тбилисской окраине Ортачала в знаменитом духане Чопурашвили. На рассвете поехали опохмеляться в хашную — таковы традиции.

«Есенин еще не знал вкуса хаши, и поэтому Паоло сильно нервничал из-за того, что заветное блюдо запоздало (мы явились слишком рано, и хаши еще варился), — вспоминает Георгий Леонидзе в своих мемуарах «Я вижу этого человека». — Наконец Паоло не выдержал и, ко всеобщей радости, бросил в кипящий котел кепку Валериана Гаприндашвили. Особенно ликовал Есенин».

Через несколько дней русский поэт доказал «голуборожцам», что темперамент и страсть к театральному жесту есть не только у грузин. Во Дворце писателей, куда компания пришла после очередного кутежа, три товарища решили подремать на пыльных казенных креслах и коврах. Под утро Есенин начал во сне плакать и разбудил Тициана и Паоло громкими рыданиями. Когда его растормошили и спросили, не приснился ли ему какой дурной сон, Есенин с готовностью подтвердил:

— Да, действительно страшный сон видел! У меня две сестры — Катя и Шура. Один я о них забочусь. Помогаю, как могу. Привез я их в Москву. Сейчас они там, а кто знает, каково им без меня, их кормильца! И ночью мне приснилось: им трудно, ждут моей помощи, протягивают ко мне руки!

На голубых глазах поэта снова выступили алмазные слезы.

— Сегодня же достанем тебе денег! — воскликнул Паоло, и вскоре все трое, подкрепившись по дороге «Мукузани», двинулись на приступ редакции «Зари Востока». С Есениным тут же заключили договор на издание книги новых стихов и сразу же дали аванс. Поэт ликовал.

Однако проницательный Паоло Яшвили все-таки разгадал есенинскую «драматургию» и к вечеру отыгрался сполна.

— Знаешь, Сережа, — сказал он за обедом у Тициана Табидзе. — Я хочу тебя обрадовать. Приехала в Тифлис Айседора Дункан. Я ее встретил на Руставели, сказал ей, что ты здесь, и адрес дал. Она скоро приедет.

Есенин побледнел, с минуту он стоял как громом пораженный, потом схватил свой чемоданчик и бросился к выходу. Его едва-едва вернули уже с улицы. А Дункан вскоре действительно появилась в Тифлисе, но ее «бывший» к тому времени уже умчался в Баку.

Больше всего Есенин любил бродить по тбилисским улицам. Почтительно беседовал с простым народом, о многом расспрашивал. Его с радостью встречали.

«Как свой человек, забредал он в тбилисские духаны, спускался в погреба, — воскрешает прошлое Георгий Леонидзе. — Как-то случайно я заметил его перед небольшим подвальчиком невдалеке от места, где ныне высится гостиница «Сакартвело». Он пытался вмешаться в какую-то драку. Я крикнул ему: «Смотри, Сергей, Христофора Марло убили в кабацкой драке!»

Сравнение с великими всегда действовало на него отрезвляюще.

Как-то раз, выйдя из известного лагидзевского магазина фруктовых вод, друзья увидели у входа слепого чонгуриста, напевающего самозабвенно какую-то наивную грузинскую песенку:

— Что он поет? — спрашивает Есенин.

— Библию.

— Как? — поразился он.

— Песнь песней Соломона.

И грузинские поэты начали цитировать библейские строки: «Черна я, но красива, как шатры Кидарские. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня!..» А старик поет это как вчерашнюю любовную песенку, не подозревая, что ей две тысячи лет.

— Как это удивительно! — воскликнул изумленный Есенин.

Группа «голубороговцев» встречалась с русским поэтом ежедневно и сопровождала его во всех походах — в серные бани и в Мцхета. Она же организовала в Тифлисе два есенинских вечера. А однажды приятели совершили восхождение на Мтацминду — Давидовскую гору. По дороге Есенин купил несколько хризантем. Добравшись до могилы Грибоедова, медленно опустился на колени и положил цветы к могильной решетке.

По воспоминаниям журналиста из «Зари Востока» Николая Стора, у самой церкви был источник, и все посетители по очереди припадали к нему. Многие поднимали с земли какие-то камушки и шли с ними к церковной двери.

— Что они делают? — спросил Есенин.

— Это, знаете ли, такое поверье, — сказал Тициан Табидзе. — Поднявший камушек трет им по двери, и камушек пристает к ней. Тогда начинают считать: раз, два, три… Вот сколько насчитаешь, столько лет тебе еще жить.

— Это интересно, — Есенин рассмеялся. — Сейчас узнаю, сколько мне еще осталось.

Он взял небольшой камушек и поводил им по двери. Потом отнял руку и стал считать:

— Раз.

Камушек упал, и все расхохотались. А камушек Паоло Яшвили продержался целых тринадцать счетов, но этому тоже никто не придал значения.

Однако страшные пророчества Мтацминды сбылись. Спустя год с небольшим Сергея Есенина найдут повесившимся в номере ленинградской гостиницы «Англетер». А через 13 лет после рокового гадания, в черном для России 1937 году, покончит счеты с жизнью Паоло Яшвили. Прямо во время проработочного партийного собрания в Союзе писателей Грузии он заложит дуло охотничьего ружья себе в рот и нажмет на спуск. Того самого ружья, которое хотел подарить на прощание Есенину.