Крайне примечателен эпизод, в котором Катаев не только воспроизводит момент знакомства с прославленным поэтом, но и фиксирует контраст между выдуманным образом, который уже успел сложиться в массовом сознании, и настоящим человеком — гораздо более сложным, интересным, содержательным и непредсказуемым: «Мы назвали себя и пожали друг другу руки. Я не ошибся. Это был он. Но как он на первый взгляд был не похож на того молодого крестьянского поэта, самородка, образ которого давно уже сложился в моем воображении, когда я читал его стихи: молодой нестеровский юноша, почти отрок, послушник, среди леса тонких молодых березок легкой стопой идущий с котомкой за плечами в глухой заповедный скит, сочинитель «Радуницы».
Или бесшабашный рубаха-парень с тальянкой на ремне через плечо. Или даже Ванька-ключник, злой разлучник, с обложки лубочной книжки. Словом, что угодно, но только не то, что я увидел: молодого мужчину, я бы даже сказал господина, одетого по последней парижской моде, в габардиновый светлый костюм — пиджак в талию, — брюки с хорошо выглаженной складкой, новые заграничные ботинки, весь с иголочки, только новая фетровая шляпа с широкой муаровой лентой была без обычной вмятины и сидела на голове аккуратно и выпукло, как горшок.
А из-под этой парижской шляпы на меня смотрело лицо русского херувима с пасхально-румяными щечками и по-девичьи нежными голубыми глазами, в которых, впрочем, я заметил присутствие опасных чертиков, нечто настороженное: он как бы пытался понять, кто я ему буду — враг или друг? И как ему со мной держаться? Типичная крестьянская черта.
Я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок, мизгирь, лель, царевич… Но почему-то мне казалось, что ему больше всего, несмотря на парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово «королевич». Может быть, даже королевич Елисей…»
«Казаться улыбчивым и простым — Самое высшее в мире искусство»
На самом деле, вопреки домыслам «рядового читателя», Есенин вовсе не был наивным простачком, а тем более темным крестьянином, которого поцеловал по неведомому капризу своенравный бог поэзии. Не был он и этаким рязанским Ломоносовым, притопавшим в лаптях от сохи прямо в столицу. Перед тем как начать завоевывать Петербург, Сергей три года провел в Москве, работая в типографии Сытина, слушая курс философии в народном университете Шанявского, знакомясь с литературной средой и дотошно изучая творчество символистов. Он вошел в мир большого города и большой литературы с ясной головой и открытыми глазами.
Отменное здравомыслие и практическую сметку «поэта-хулигана» отмечали все современники, которым довелось наблюдать его с близкого расстояния. Так, хорошо знакомый с Есениным еще по Москве литературовед Виктор Мануйлов вспоминает, как навестил поэта в номере бакинского отеля «Новая Европа» и стал невольным свидетелем скандала, учиненного хозяином гостиницы. Оказалось, что постоялец заплатил только за первые сутки и должен к вечеру рассчитаться за несколько дней вперед.
«Знаю, знаю, — отвечал недовольный Есенин. — В номере мастикой воняет, повернуться негде, а ты с оплатой торопишь. В «Бакинском рабочем» деньги получу, тогда и рассчитаюсь. А ты знаешь, милый человек, кто я, кого ты у себя принимаешь? Другой бы за честь считал... Потом бы рассказывал: «Вот в этом номере у меня поэт Есенин стоял». А ты о деньгах беспокоишься. За мной деньги не пропадут».
И Сергей Александрович не лукавил. В те дни редактор Петр Чагин публиковал его стихи практически в каждом номере. И Есенин не считал зазорным биться за гонорар по самой высокой ставке.
В редакции он долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что теперь так никто не пишет, а Пушкин умер давно. «Если Маяковскому за Моссельпром монету гонят, неужели мне по рублю за строчку не дадите?» Редакция сдалась, — свидетельствует Мануйлов. — Выходило в общей сложности немало, так как в каждом номере печаталось по два-три больших стихотворения, они потом вошли в сборник, изданный в Баку, — «Русь советская».
Получив гонорар, Есенин обычно шел на почту и отправлял большую часть матери в Константиново — родные отстраивали дом после недавнего пожара и к сыну-поэту относились как к дойной корове. Стихов они не понимали, но им нравилось, что на свете есть дураки, готовые платить за такую безделицу большие деньги.
Поэтому у Есенина выработалась привычка сразу пристраивать свои новорожденные детища в разные издания. Он чувствовал себя мужчиной, добытчиком, способным выгодно продать ценный товар. И удовлетворенно отмечал: «Кому у нас больше всего за стихи платят? Вот «Русский современник» только Ахматовой да мне по три рубля за строчку дает. Еще Маяковскому хорошо платят. Поэтов у нас много, а хороших почти нет!»
«Отдам всю душу октябрю и маю, Но только лиры милой не отдам»
Но вынужденные меркантильные расчеты, конечно, не заслоняли для Есенина главного — понимания своего места в современной русской поэзии. И оно определялось не суммами в гонорарных ведомостях. Он знал цену своему дару и не позволял себе разбазаривать его, разменивая на выполнение «социальных заказов» и следование партийной воле.
«Есенин не уклонялся от встреч с сильными мира сего, — признает биограф поэта Станислав Куняев. — Более того, время от времени искал с ними свиданий, искал помощи, поддержки, но своим русским умом всегда верил, что, когда надо, как колобок: и от бабушки уйдет, и от дедушки уйдет».
В самом начале творческого пути поэт никак не препятствовал формированию мифа о себе как о ведомом, робком ученике, трепетно внимающем наставлениям мэтров. Это был элемент игры, в которой он как-то признался поэту-имажинисту Анатолию Мариенгофу. Лукавое есенинское кредо, сопутствующее первым литературным шагам, бывший соратник по цеху процитировал в своем «Романе без вранья»: «Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввел. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввел? Ввел. Клюев ввел? Ввел. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним словом, и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев…»
Но чем сильнее и увереннее становился поэтический голос Есенина, тем решительнее отказывался он от добровольных нянек и поводырей. Конечно, в условиях крепнущего террора и дубового идеологического гнета некоторые преданные поклонники, такие как председатель Реввоенсовета СССР Лев Троцкий, матерые партийцы Сергей Киров и Петр Чагин, чекист и шпион Яков Блюмкин, могли оказаться полезными, а их покровительство — стать своеобразной охранной грамотой. Но поэт прекрасно понимал, что плата за эти благодеяния власти может оказаться непосильной для его души, несовместимой с ложью и фальшью.
Чего стоила одна только записка Чагина из Баку на дачу в Мардакяны, где Есенин томился в золотой клетке и где ему усиленно создавали «иллюзию Персии»: «Дружище Сергей, крепись и дальше. Набедокурено довольно — хватит. Что пишешь? «Персидские мотивы» продолжай, не вредно, но работай над ними поаккуратней, тут неряшливость меньше всего уместна. Вспомни уклон в гражданственность, тряхни стариной — очень неплохо было б, чтобы соорудить что-нибудь в честь урожая, не браваду и не державинскую оду, а вещь, понимаешь?»
Можно только догадываться, как оскорбляли Есенина и этот барски-покровительственный тон, и наглая попытка «рулить» творческим процессом, диктуя темы и стиль. Как неуместны оказались указания партийного редактора об «аккуратности» письма и неизбежном уклоне в гражданственность. И как унизителен глагол «соорудить» в разговоре с первым русским поэтом.
Странно ли, что вся эта «Тысяча и одна ночь» и искусственные сады Шахерезады наводили на Есенина тоску, а не творческий восторг? Его часто заставали плачущим, подавленным. А иногда он сбегал с дачи в Баку, где уходил в отрыв, пил и ввязывался в драки, два дня «ходил на голове», по выражению последней жены поэта Софьи Толстой. Загул обычно заканчивался в милицейском участке, откуда Сергея вызволял все тот же преданный, хоть и бестактный Чагин.
Призрачность райского житья под крылышком советских вождей отмечала и сама Толстая, поначалу пытавшаяся идеализировать первый опыт совместной жизни «со своим драгоценным». Однако более-менее удачно притворяться она могла только в письмах к матери, а вот в послании к другу Есенина — поэту Василию Наседкину удержаться от искренности не сумела: «Внешне жили так — все время, как приехали, жили в Мардакянах у жены Чагина на даче. Там огромный сад, пропасть цветов, бассейны, исступленное солнце — все очень красиво, очень не русское, как декорации, сперва захватывающее, а потом скучное. Сергей много писал, по-моему, чудесно. А что скажете вы, отвратительные придиры? Не знаю. Куда поедем отсюда, еще окончательно не решили, но на днях уедем — надоело».
«В Хороссане есть такие двери, Но открыть те двери я не мог»
Так стоило ли создавать для Есенина эту пресловутую «иллюзию Персии» в советском Закавказье? Была ли в этом хоть какая-то необходимость? Мы опять возвращаемся к вопросу, без ответа на который сборник мифов, составляющих «есениану», будет неполным.
Целый ряд исследователей утверждает, что Сергей Есенин в Персии побывал! Только пятью годами раньше — в 1920-м. И об этом осталось недвусмысленное свидетельство в его автобиографии, датированной 1923 годом: «1919-1921 годы ездил по России: Мурман, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Персия, Украина и Крым».
Автобиография — это серьезно, особенно в условиях советской бюрократии. Это официальный документ, который писался для государственных органов и литературных организаций. Фактическую его сторону можно было легко проверить, поэтому фантазировать там не полагалось. Кроме того, Есенин, объездивший полмира, явно не страдал географическим кретинизмом. И если сказал, что был в Персии, значит был.
В пользу этой версии высказался или нечаянно проговорился не кто-нибудь, а сам Лев Троцкий. В статье памяти Сергея Есенина, опубликованной в газете «Правда» № 15 за 1926 год, он писал: «Поездка по чужим странам, по Европе и за океан, не выровняла его. Тегеран он воспринял несравненно глубже, чем Нью-Йорк. В Персии лирическая интимность на рязанских корнях нашла для себя больше сродного, чем в культурных центрах Европы и Америки».
То есть Троцкий тем самым утверждает: Тегеран в жизни поэта был. Так что же это за «тайны персидского двора»? Объединив известные обстоятельства биографии Есенина с полузабытыми фактами из истории Советской России, мы почти неизбежно придем к разгадке.
В начале 1919 года Есенин, мучительно ищущий компромисс с новым порядком, вступает в литературно-художественный клуб Советской секции союза писателей, художников и поэтов. И на литературном поезде имени наркома просвещения Анатолия Луначарского разъезжает по городам и весям, чтобы с собратьями по перу нести искусство «в массы».
И тогда получается, что все земли и края, перечисленные в есенинской автобиографии, образуют маршрут этого необыкновенного поезда, окультуривающего советских граждан на севере и на юге, на западе и на востоке новой России. Но откуда там взялась Персия?
Обратимся к историческому контексту. Все советское руководство в 20-х годах прошлого века было одержимо идеей мировой революции, которую РСФСР на штыках понесет осчастливленным народам планеты. Ленин и Троцкий предпринимают первые попытки «разжечь пламя из искры» в двух странах — Польше и… Персии.
В мае 1920 года из Баку вышла Волжско-Каспийская военная флотилия под командованием Федора Раскольникова и Серго Орджоникидзе и взяла курс на Энзели — порт на юге Каспийского моря. Здесь находились корабли, уведенные белогвардейцами Деникина из российских портов, и их надо было вернуть.
Но эта цель была не главной. Одновременно под видом «местных бунтовщиков» в Персию вошли конники атамана Червоного казачества Украины Виталия Примакова. Они легко захватили плацдарм у порта Энзели и взяли город Решт — столицу остана Гилян. Так выглядела революция на экспорт.
«Английские войска, размещенные на севере Персии, позорно бежали, не приняв боя, — рассказывает российский писатель и публицист Валерий Шамбаров в историческом эссе «Друг поэта». — На территории Северного Ирана была провозглашена Гилянская Советская республика во главе с местным аристократом-авантюристом Мирзой Кучек-ханом. Под руководством большевиков здесь была создана местная компартия, формировалась иранская «рабоче-крестьянская красная армия». А одним из главных советников Кучек-хана стал… старый приятель Сергея Есенина Яков Блюмкин».
Так что в Персии Есенин все-таки побывал. В самой настоящей — хотя и не пересекая при этом советских границ. Для художественного изображения первой революции на Востоке его откомандировал сюда сам Лев Троцкий. По мнению историков, это могло случиться только в конце весны или летом 1920 года.
Гилянская Советская республика просуществовала недолго — с июня 1920-го по сентябрь 1921 года. Уже осенью стало ясно, что миссия провалилась. Уходя из Персии, наши бойцы получали от местного населения пули в спину. Страничка истории получилась не величественной, а позорной.
Но Есенин-то свою порцию впечатлений о яркой экзотической стране получить успел! И они должны были найти выход в его стихах. Как он мог тянуть с изданием «Персидских мотивов» целых пять лет? Да еще и делать вид, что просто «нафантазировал» свой Шираз, проникнувшись закавказским колоритом?
«Очень похоже на то, что ему посоветовали на время забыть о Персии. В конце концов, не каждому поэту позволено участвовать в секретной военной операции, — считает журналист Александр Мельниченко. — Миссия экспорта революции не удалась, и воспевать ее было бы неуместно. Так певец земли русской, гуляка и хулиган попал в ограниченный круг лиц партийной, государственной, военной и чекистской элиты, которые были посвящены в государственную тайну».
«Черный человек! Ты прескверный гость»
В этом же очерке «Персидские мотивы гибели Есенина», опубликованном в сетевом издании «Мир новостей», Мельниченко идет еще дальше и выдвигает вовсе конспирологическую версию: Сергея Есенина убило большевистское руководство — за то, что он спьяну начал проговариваться про Персию! А затем инсценировало самоубийство в «Англетере».
Как ни грустно, убийство Есенина — самый популярный миф о поэте. Чекисты, евреи, литературные завистники — кого только не обвиняют в совершении этой продуманной и жестокой расправы!
«Однако ни одна из этих теорий не выдерживает проверки фактами, — говорит кандидат филологических наук Елена Глуховская. — А они заключаются в следующем: в конце 1925 года психологическое состояние Есенина было крайне тяжелым, около месяца он находился в московской психиатрической клинике, откуда и сбежал в Ленинград. Перед отъездом он навестил всех своих родственников и попрощался с ними».
Еще более красноречивым свидетелем является есенинская поэзия: за последние два года в его стихах встречается несколько сотен упоминаний о смерти, причем в большей части речь идет о самоубийстве.
«Я не верю в то, что Есенина убили, тем более из-за политики, — говорит доцент МГУ, исследователь левоэсеровского движения Ярослав Леонтьев. — Если его заказал Троцкий, то почему тогда Сталин не вывел преступников на чистую воду? Если же вдруг это убийство санкционировал, наоборот, «отец народов», то в эмиграции Лев Давидович уж точно не упустил бы такое разоблачение».
Показательно, что современникам поэта уход Есенина вовсе не казался загадочным. Скорбно промолчало на эту тему и русское зарубежье. Первые сенсационные предположения появились только в начале 90-х, когда полковник МВД Эдуард Хлысталов изучил посмертную фотографию Есенина и сделал вывод, что это лицо не повесившегося, а повешенного человека. Чуть позже вышла книга писателя и литературоведа Виктора Кузнецова «Тайна гибели Есенина». Основной ее месседж состоял в том, что Есенина убивали не в «Англетере», а в подвалах ленинградского ОГПУ.
Были и другие следователи-любители, которые в убийстве любимого поэта обвинили Якова Блюмкина, некогда жестоко приревновавшего Есенина к своей молодой жене. Чекисту приписывали даже авторство последних есенинских строк «До свиданья, друг мой, до свиданья», написанных кровью. Кровь, по мнению этих фанатиков, тоже принадлежала Блюмкину.
Однако у кого у кого, а у чекиста Блюмкина в этом деле — железное алиби. С середины 1925 года он находился в секретной загранкомандировке в Гималаях и в составе экспедиции философа-мистика Николая Рериха искал таинственную страну Шамбалу. Там живут одни мудрецы и никогда не льется человеческая кровь. Совсем как в небесном граде Инонии, который искал и не нашел Сергей Есенин.