По воспоминаниям близкой приятельницы Сергея Рахманинова писательницы Мариэтты Шагинян жизнь его в течение многих лет отчетливо делилась на полосы: концертную и творческую. Продолжительные гастроли чередовались с относительно короткими периодами творческого уединения, отданными сочинению музыки.
Гастролируя по городам и весям России, Рахманинов представал перед публикой в ипостаси гениального исполнителя. Кроме всего прочего, это был его способ содержать семью — жену и двух дочерей. Однако такой режим изматывал: даже в самом заштатном городке маэстро не позволял себе халтурить и исполнять концертную программу вполсилы. В любом зале он играл, как в последний раз. И пока публика бесновалась в овациях, посеревший от усталости музыкант спешил покинуть здание через черный ход, избежав по возможности встречи с поклонниками. Скромность его вошла в легенды.
От весны 1916 года Сергей Васильевич ожидал долгожданной передышки. Наконец-то прервался утомительный концертный конвейер. Он, как хороший помещик, хозяйничал в Ивановке — своем любимом имении, расположенном в Тамбовской губернии, и готовился войти в «творческую полосу».
Но планам не суждено было сбыться. Из Москвы пришла телеграмма о серьезной болезни жены. Наталья Александровна простудилась, получила воспаление легких и прохворала с апреля по май. Это обстоятельство чрезвычайно удручило и растревожило нервного и впечатлительного композитора. И даже когда дело пошло на поправку, он уже не находил в себе сил приступить к задуманному большому сочинению — музыке к балету по сказкам Андерсена.
Кроме того, выбитый из колеи Рахманинов пережил первый приступ подагры — болезни, которая впоследствии мучила его до конца жизни. Боль в кисти и скованность пальцев грозили поставить крест на всей его пианистической карьере. Сергей Васильевич испытал подобие паники. Чтобы справиться с новой напастью, решено было ехать лечиться на Минеральные Воды. Не стоит также забывать, что все личные неурядицы протекали тогда на фоне общей беды — мировой войны. Да и революционные громы погрохатывали все ощутимее.
Цена успеха
В июне 1916 года Рахманинов приехал в Ессентуки, на которые возлагали большие надежды его доктора, и поселился в дорогом частном пансионе — на даче Фигуровых. В отличие от праздничной и яркой толпы курортников, характерной для Кисловодска, здесь основу «водяного общества» составляли ревматики и больные ожирением. Как бледные тени, они бесшумно прогуливались по сумрачному парку и пустынным тихим улочкам.
Сергею Рахманинову как «крупной птице» хозяин дачи предоставил две роскошные большие комнаты. В одной из них в знак особого почтения был поставлен рояль. Обычно Сергей Васильевич путешествовал с собственным «Бехштейном», но в Ессентуки он приехал не для того, чтобы играть, а чтобы вылечить больную руку. Любое желание престижного постояльца готов был выполнить специально приставленный к нему персональный лакей во фраке и белых перчатках.
В этом пансионе окруженного почти царским почетом и застала его Мариэтта Шагинян, навестив старого друга по дороге в Теберду, куда она ехала на отдых. Рахманинов приветствовал ее традиционным обращением «милая Re» — этот музыкальный псевдоним Мариэтта взяла добровольно, завязав пять лет назад переписку с любимым композитором.
Вот как в своих мемуарах она восстанавливает момент встречи:
«Две лучшие комнаты — одна большая с роялем — были в его распоряжении. В коридоре — тишина, никакого присутствия посторонних. Но когда он в каком-то сером домашнем пиджачке встал мне навстречу и протянул руку и я увидала его милое, совершенно трагическое лицо, я сразу забыла и все свои собственные неприятности, и эту «царственную» обстановку, а только остро почувствовала, что ему нехорошо. Уселась я с ним на диванчик и стала всматриваться в его лицо, чтобы хорошенько, по глазам, увидеть, что с ним происходит. Вид у него был какой-то разваленный, измученный, шторы на окнах опущены, — даже муха не билась под ними, такая тишина в комнате, — а в глазах Рахманинова первый раз в жизни я видела слезы. В течение всей нашей беседы он несколько раз вытирал их, а они снова выступали».
Писательница признается, что видела своего друга в таком отчаянии в первый раз. Срывающимся голосом Рахманинов рассказал, что совсем не работает, а главное — потерял желание работать. Его гложет сознание своей неспособности к творчеству и невозможность быть чем-то большим, чем «известный пианист и заурядный композитор». С тоской он вспоминал, как в юные годы мог походя и чуть ли не в шутку сесть за рояль и сделать любую вещь. Более же всего «милую Re» потрясли страшные мертвые интонации, серое лицо и старчески угасшие глаза еще молодого человека.
Этот непостижимый феномен внутренней психической жизни Сергея Рахманинова с изумлением констатировали многие его современники. Контраст между внешней успешностью и внутренней неустроенностью порой принимал у него почти болезненные формы. «Гениальный композитор, пианист и дирижер, Сергей Васильевич быстро достиг славы и успеха, — вспоминала выдающаяся русская певица Антонина Нежданова. — Его сочинения, исполняемые им самим, производили сильное впечатление на слушателей. Все его концерты сопровождались потрясающими овациями. Молодежь любила его. После концерта обычно публика сторожила его у артистического подъезда. Как это ни странно, но в годы его полного признания он был болен сомнением в себе».
Иногда Рахманинов буквально поедом ел себя из-за допущенной во время выступления промашки, которую кроме него не замечала ни одна живая душа. Об удивительном случае такого самоистязания, свидетелем которого он невольно стал, рассказывает английский пианист Артур Херст: «Его музыкальная совесть была так высока, что это могло бы показаться обычным исполнителям невероятным и даже, увы, забавным. Мне очень памятен один случай: придя после концерта в артистическую, я увидел совершенно растерянного импресарио, который сказал мне, что Рахманинов в ужасном состоянии; не мог бы я отвезти его в отель. Конечно я с готовностью согласился; когда мы сели в автомобиль, нервы его совсем сдали; в таком состоянии я его никогда еще не видел. И почему? Потому что в последней части сонаты Аппассионата он пропустил полтакта. Пытаясь его утешить, я говорил, что вряд ли кто из публики мог это заметить, но все мои утешения были напрасны. «Да я-то сам знаю. Я знаю!» — мог только повторять он в ответ. Его совесть музыканта была потрясена. Много ли найдется пианистов с таким серьезным отношением к своему искусству?»
Уроки музыки
Во время краткого свидания в Ессентуках Мариэтта Шагинян попыталась сделать все, чтобы воскресить веру композитора в себя самого. Ведь для нее не была тайной и старая душевная рана Рахманинова, которая постоянно открывалась и кровоточила: провал Первой симфонии, которую он пережил еще в 1897 году. Публика и критики не приняли вещь, которую сам молодой композитор считал по-настоящему новаторской.
После этого фиаско Сергей Васильевич замолчал на три года. И теперь в новом веке, в эпоху модернистских экспериментов в музыке, ему нет-нет да и привешивали ярлык «традиционалиста» и «консерватора», упрекали в старомодности. В то же время любое формальное трюкачество и нарочитый уход от банальности пресыщенные завсегдатаи салонов готовы были объявить новым словом в искусстве. Между тем от истинных музыкальных открытий, которые несла его «молодая» симфония, с пренебрежением отвернулись и коллеги, и слушатели.
«Милая Re» решила излечить композитора от убивающей его тоски весьма радикальным способом — трудотерапией. Она достала из дорожной сумки специально заготовленную на этот случай тетрадку, в которой были записаны стихи:
15 стихотворений Лермонтова и 26 «новых поэтов». По мысли Мариэтты Сергеевны, эти произведения должны были вдохновить Рахманинова на сочинение романсов и тем самым ознаменовать новую веху в его творческой биографии.
Шагинян сама баловалась рифмами и хорошо разбиралась в музыке, поэтому ее дружеские рекомендации выглядели, мягко говоря, необычно. Она не просто передавала Рахманинову список текстов — каждый из них «милая Re» препарировала, разбирая по косточкам образную систему и интонационный рисунок. Рядом со стихотворением Мариэтта рисовала подобие графика, демонстрирующего взлеты и падения тонов, нарастание кульминации и другие специфические характеристики, которые должны были помочь музыканту приступить к работе.
С некоторой долей наивного самодовольства мемуаристка воскрешает свои «уроки музыки», преподанные великому композитору: «Любимым моим из этих текстов был «Сон» Сологуба, и я долго ему рассказывала, как передала бы в аккомпанементе раздвигающимися интервалами (от секунды к септиме или октаве) чувство неподвижного парения крыльев сна в безвоздушном пространстве:
Не понять, как несет,
И куда, и на чем,
Он крылом не взмахнет
И не двинет плечом...»
Признаться, такого рода музыкальные советы, адресованные не кому-нибудь, а Сергею Рахманинову, могли бы показаться непростительной дерзостью, если не глупостью. Но возможно, неловкость ситуации сглаживалась искренностью «милой Re», ее сочувствием и верой в огромный талант своего друга.
Как бы то ни было, постепенно Рахманинов отошел, и лицо его чуточку порозовело. Он вспомнил свои обязанности хозяина и стал угощать гостью чаем. «Когда я собралась уходить, чувствовалось, что его страшная минута прошла и он вернулся к себе самому», — свидетельствует Шагинян.
История одного автографа
Тогда же в Ессентуках композитор начал работу над новыми романсами. Всего их было задумано шесть на стихи поэтов-символистов: кроме уже упомянутого «Сна» Федора Сологуба, в цикл должны были войти «Маргаритки» Игоря Северянина, «Ау» Константина Бальмонта, «Крысолов» Валерия Брюсова, «К ней» Андрея Белого и «Ивушка» Аветика Исаакяна в переводе Александра Блока.
Перебравшись вскоре в Кисловодск, Рахманинов встретился там с певицей Ниной Кошиц, которая с огромным энтузиазмом принялась сбивать с Сергея Васильевича хандру. Она присылала ему в номер розы и записки, таскала по местным достопримечательностям, «смешила и развлекала» своего любимого композитора, о чем не забывала докладывать в личных письмах к его жене. Ответные послания Натальи Александровны были полны сдержанной благодарности.
Именно с Кошиц Рахманинов готовил «эскизы» своих новых романсов, а потом они вдвоем показывали эти наброски режиссеру Художественного театра Константину Станиславскому, который в это же самое время отдыхал в Ессентуках. Перемещаться по Кавминводам не составляло труда: лето стояло прекрасное, нежаркое, листва была зелена, а воздух свеж.
Казалось, сюда съехались все российские знаменитости. Вместе с давним другом Федором Шаляпиным Рахманинов прогуливался по ессентукскому парку, пил лечебную воду и слушал оркестр Терского казачьего войска. Музыканты, наряженные в синие черкески с огромными газырями, явно не имели никакого отношения к казачеству, чем изрядно потешали приятелей.
Целебные ванны сделали свое дело — рука композитора больше не причиняла ему страданий. Перестала болеть и душа.
Работа над опусом тридцать восьмым была завершена в сентябре в родной Ивановке. А в конце октября в Москве состоялся вечер романсов Сергея Рахманинова, который прошел блестяще. Публика нашла, что новые произведения композитора «свежи и хороши», а критики писали о них как о «новом расцвете творчества».
Мариэтта Шагинян присутствовать на этой премьере не могла, так как в это время жила и работала в Нахичевани-на-Дону. Рахманинов прислал ей в подарок ноты новых романсов. К неприятному удивлению «милой Re» на обложке было начертано посвящение Нине Кошиц. Мариэтта не могла сдержать досады: ведь ей мнилось, что именно она — первопричина появления этих музыкальных шедевров.
«Мне было обидно, что шесть романсов на мои так любовно подготовленные для него тексты он посвятил Кошиц, а он отшучивался на упреки», — вспоминала неудачливая муза. Да и могло ли быть иначе? Нина Кошиц была для Рахманинова не просто хорошей певицей.
На сцене и за кулисами
Семь лет назад познакомившись с выпускницей Московской консерватории по классам вокала и фортепиано, он был очарован ее музыкальностью, голосом и красотой. Их первое совместное выступление состоялось в феврале 1916 года — в качестве
аккомпаниатора Сергей Васильевич был тоже вне сравнений.
Пение Кошиц восхищало современников. У нее были великолепные вокальные данные, яркая сценическая внешность и удивительно теплый и глубокий тембр. Но больше всего потрясала способность этой юной оперной примадонны проникнуть в самую суть композиторского замысла. Это свойство роднило ее с Федором Шаляпиным. Не случайно Нину любовно называли «Шаляпин в юбке».
Пожалуй, лишь один человек в театрально-музыкальной Москве относился к талантам Кошиц с предубеждением. Это был приятель Рахманинова — композитор Николай Метнер. Он упрекал певицу в дурновкусии, чувственности и «цыганском надрыве» и сетовал, что «музыкальные переживания напряженно-мятежного характера ей оказываются более близкими, чем характера утонченно-созерцательного».
Впрочем, этот снобистский отзыв не помешал Метнеру уже через год пригласить «цыганку» участвовать в его авторском концерте в стенах Московской консерватории, а в 1929-1930 годах — гастролировать с ней по США. Рахманинову же «мятежность» Кошиц ничуть не мешала — напротив, за ней скоро утвердилось амплуа настоящей «рахманиновской» певицы. Да и пресловутому «надрыву» было откуда взяться.
В десятилетнем возрасте Нина пережила настоящую семейную трагедию. Ее отец, знаменитый баритон Большого театра Павел Кошиц, неожиданно стал терять голос. Вскоре его признали профессионально непригодным и уволили из театра с маленькой пенсией. Он растил двух маленьких дочерей, нуждался. Испытание оказалось невыносимым, и в 42 года бывший певец покончил с собой, «перерезав ножом горло и проткнув себе бок».
В 15-м номере «Русской музыкальной газеты» за 1904 год среди «разных известий», появилось объявление: «Оперный певец Павел Кошиц скончался неожиданным, трагическим образом, зарезавшись на глазах своей дочери отточенным при ней же ножом». По странной случайности на соседней странице сообщалось, что «молодой композитор С. В. Рахманинов приглашается дирижером в оперу московского Большого театра».
Была ли Нина Кошиц просто любимой вокалисткой Рахманинова или же их связывало не только творчество? Многие мемуаристы настойчиво твердят об исключительной верности Сергея Васильевича собственной жене — как будто бы возражают против какой-то совсем другой точки зрения или упорно конструируют идеальный хрестоматийный образ композитора-классика.
Не исключено, что приблизиться к истине удалось писателю Юрию Нагибину и режиссеру Андрею Кончаловскому во время работы над кинороманом о жизни Рахманинова «Белая сирень». В Нью-Йорке Нагибин встретился с дочерью знаменитого Александра Зилоти — двоюродного брата и консерваторского учителя Рахманинова. В интересах полноты и точности биографии обсуждался вопрос, была ли сестра Натальи Александровны Софья влюблена в своего зятя.
С живостью, пленительной в девяностолетней даме, Кириена Зилоти воскликнула: «Ну конечно! Мы все были влюблены в него. В нем было что-то на редкость привлекательное для женщин. Молчаливый, мрачнюга, хотя дома мог быть детски веселым, он действовал на женщин безотказно. Был ли роман? Не думаю, Софья внешне была очень непривлекательна. Но кто может сказать об этом уверенно? Она была всегда под боком, умная, преданная, как собака, не обремененная собственной судьбой, очень удобная... А когда притрешься к человеку, перестаешь замечать его наружность. Вот с певицей Кошиц у него был заправский роман. Они ездили вместе на гастроли. Ему нравился ее голос, и как она исполняет его романсы, и ее красота, да и все остальное вполне устраивало. Наталья Александровна знала об их отношениях и относилась с пониманием. Даже благодарила Кошиц за ее заботу о Сергее Васильевиче. Кошиц надеялась увести его из семьи. Потом он понял, что она дрянная баба. В эмиграции Кошиц преследовала его, распускала слух, что он отец ее дочери. Рахманинов боялся ее, как огня. Да что вы, сами об этом не знали?»
Как известно, женщины любят говорить правду друг о друге. Так что посвящение Нине Кошиц на обложке опуса 38 — это явно не светская условность.
Последнее «прости»
Летом 1917 года Рахманинов вновь приехал на Кавказ — как оказалось, последний раз в жизни. В кисловодском
курзале состоялся торжественный концерт, устроенный офицерством в честь «займа свободы» — крупнейшей акции Временного правительства в сфере государственного кредита. В первом отделении Сергей Васильевич аккомпанировал Нине Кошиц, а во втором — дирижировал «Марсельезой». Среди зрителей была и Мариэтта Шагинян, которая прибыла на курорт с новоиспеченным мужем.
После концерта супруги подошли к Рахманинову. Кисловодская ночь была полна особых запахов — роз, южной земли, дорогих духов, сигар и тополей. По воспоминаниям Шагинян, «Рахманинов был удручен развитием революции, боялся за свое
имение, за судьбу детей, боялся остаться нищим». Он сообщил о своем намерении переехать за границу со всей семьей в ожидании более спокойного времени. «Милая Re» тщетно пыталась отговорить своего друга, приравнивая отъезд из России к отрыву от корней и потере своего места в мире. Однако он ее уже не слышал — было очевидно, что решение не изменится. Больше они никогда не виделись.
В декабре 1917 года Рахманинов уехал с семейством в Швецию — якобы на гастроли. Эти гастроли, как известно, были только в один конец. Перед самым отбытием имение его было жестоко разграблено, а любимый рояль уничтожен. Ему, глубоко русскому человеку, это было невыносимо тяжело: он любил землю, деревню, крестьянина, любил хозяйничать на земле, сам летом брал косу. Да и музыка его осталась без родины. Начиналась заграничная одиссея Сергея Рахманинова. Мать Россия проводила его, как мачеха. Возможно, кисловодский концерт оказался ее последним приветом.