«Не завидуя Швейцарии»
Опальный декабрист Александр Бестужев приехал на Кавказ в августе 1829 года. Казалось, крах восстания на Сенатской площади навсегда поставил крест на его литературной и военной карьерах. Подающий надежды молодой писатель и блестящий литературный критик, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка и адъютант брата императрицы — герцога Вюртембергского — в одночасье превратился в государственного преступника.
Монаршей милостью смертная казнь через отсечение головы была заменена 20-летней каторгой, потом и этот срок был сокращен до 15 лет. После Шлиссельбургской крепости последовал форт «Слава» в Финляндии, а затем — поселение в Якутске.
Четверо родных братьев Бестужева тоже участвовали в декабристском мятеже 1825 года. Николай и Михаил маялись на Нерчинских рудниках, а Петр и Павел — сосланы в действующую армию за Кавказский хребет. Подав повинную на высочайшее имя с просьбой отправить его «на войну», перевелся на Кавказ и Александр Александрович. Его манили отнюдь не красоты природы, а самый прозаический расчет. Отличившись в военных действиях, разжалованный мог надеяться на получение сначала унтер-офицерских лычек, а потом, как знать, и офицерских эполет.
Сначала рядовой Бестужев прибыл в егерский полк, стоявший в Тифлисе, а затем был направлен в 10-й гарнизонный батальон, дислоцированный в крепости Дербент. Кавказское начальство с самого начала получило предписание из Петербурга: Бестужева «за отличие не представлять к повышению, но доносить только, какое именно отличие им сделано».
В «Письме доктору Эрману», написанном в жанре путевого очерка, Александр Бестужев запечатлел свое первое свидание с Кавказом: «Со Владикавказа въехал я в ущелие, пробитое Тереком сквозь железные ворота, которыми встарь Азия изрыгала на Русь волны дикарей. Там над головою путника вьется разбойник воздуха — орел, там рыщет разбойник лесов — волк и разбойник гор — черкес, припав за камнем, готовит им и себе добычу. По ермоловскому Симплону взбирался я в область громов, и скажу прямо, что, кто видел Кавказ в грозу и вёдро, тот может умереть, не завидуя Швейцарии».
Начались суровые походные будни, но их-то и жаждала деятельная натура Бестужева. Война, приключения и неизведанный экзотический край — казалось, судьба очень удачно перетасовала колоду, чтобы выпавший расклад дал возможность писателю-романтику сыграть с ней на равных.
Рядовой гарнизонного полка обладал непоказной храбростью, которая была проверена в многочисленных стычках с горцами. Это качество, присущее ему с юных лет, отмечали еще петербургские друзья. Так, поэт и публицист Федор Глинка, участник войны 1812 года и член «Союза спасения», во время допроса в следственной комиссии свидетельствовал: «Александр Бестужев — человек с головой романтической. Я ходил, задумавшись, а он рыцарским шагом и, встречаясь, говорил мне: «Воевать! Воевать!» Вскоре всех окружающих людей он стал оценивать с этой точки зрения».
Дербент называли «кавказской Сибирью», но полные жизни и опасности горы привлекали Бестужева куда больше леденящего душу Якутска. Его энергичный характер и пылкое воображение, наконец, нашли себе достойную пищу. «Прекрасная, окутанная чарующими легендами страна, ее воинственные жители, их героическое противоборство с северным титаном, смешение языков, рас, религий, политических интересов и человеческих страстей — все это стало для Бестужева бурным источником творческого вдохновения, — писал романист Шапи Казиев в бестселлере «Имам Шамиль». — Здесь в день приключалось столько необыкновенного, что иным краям хватило бы на годы. Герои Фенимора Купера бледнели в сравнении с персонажами бестужевских произведений».
«Бестужевские капли»
Кавказ подарил Бестужеву-литератору второе дыхание. Нет, это сказано слишком слабо — он стал верховным божеством кавказского литературного олимпа. Начиная с 1830 года, столичные журналы стали публиковать новые произведения опального писателя. Поскольку само имя его было под запретом, повесть «Испытание» вышла с инициалами «А. М.» вместо подписи. Следующие свои сочинения Бестужев стал подписывать псевдонимом Марлинский — в честь миниатюрного дворца Марли в Петергофе, где некогда стоял лейб-гвардии драгунский полк в его бытность юнкером.
Рассказы и повести дербентского периода сделали Бестужева-Марлинского популярнейшим писателем. Журналы и альманахи с его новыми вещами расхватывались мгновенно, передавались из рук в руки и зачитывались до дыр. Так просвещенная публика реагировала на доселе невиданное в отечественной литературе явление — русскую романтическую повесть. Критика объявила писателя новоявленным гением, «Пушкиным в прозе». Сам Александр Сергеевич поощрительно отзывался о прозаических опытах Марлинского, сравнивая его с Вальтером Скоттом, и в личной переписке ласково называл своего адресата «мой Walter».
Его очерками из кавказской жизни, «Письмами из Дагестана», «Кавказской стеной», «Рассказом офицера, бывшего в плену у горцев», повестями «Аммалат-Бек», «Фрегат «Надежда», «Страшное гадание», «Мулла-Нур», «Шах Гусейн» зачитывались все — от сентиментальных девиц до государя императора. Публику пленяли не только экзотические персонажи и мастерски выписанные картины первозданной природы, но и особый стилистический строй этих книг.
Неожиданные сюжетные повороты, противостояние благородных героев и законченных злодеев, цветистый язык, перенасыщенный метафорами, острословием и бесконечной чередой ярких внешних эффектов, стали особой секретной формулой Марлинского. И почитатели, и критики в шутку называли ее «бестужевскими каплями». Литературные блюда, приготовленные по этому магическому рецепту, проглатывались мгновенно. И читатель просил добавки.
«В эту эпоху не Пушкин, не Грибоедов и не «Вечера на хуторе...» тревожили умы и внушали всеобщий интерес, — писал поэт и критик Аполлон Григорьев. — Публика охладела на время к Пушкину, с жаром читала Марлинского...»
Поклонники не хотели замечать некоторой ходульности и однотипности героев Бестужева. Все эти персонажи бросали вызов фальшивому обществу, будучи преисполнены благородных стремлений и кипучих страстей. Их чувства предельно экзальтированы, поступки подчеркнуто романтичны, речь вычурна и декламационна — будь то морской офицер, потомственный аристократ или воинственный горец.
Впрочем, сам писатель вполне осознанно прибегал к столь чрезвычайным средствам. «Страсть нашего века, — писал он издателю Николаю Полевому, — надувать характеры и чувства, потому что мы так пригляделись к чудесам, что поражать нас можно только перунами, пугать только чудовищами... Ныне тронуть сердце — значит его разорвать».
«Я топтал снега Кавказа»
Пожалуй, соперничать со своими героями в популярности было под силу только самому автору. Отбывая ссылку на Кавказе, Бестужев стал человеком-легендой. Всем была известна его отчаянная удаль в бою и головокружительные романы с местными красавицами. По ночам, рискуя жизнью, он пробирался в гаремы дербентских мусульман и добивался взаимности стыдливых восточных пери. Среди особых его любовных подвигов — покоренное сердце жены поручика Александры Н., которая прибегала на свидания переодетой в мундир мужа.
Образ декабриста-мученика добавлял славе Бестужева трагический ореол, между тем, книги его выходили огромными тиражами и издатели чуть не дрались за новые рукописи. Пожалуй, Бестужев-Марлинский стал первым русским писателем, которому удалось сделать из литературы профессию, приносящую средства к существованию. Размеры его гонораров приводили в изумление публику и коллег по перу.
Он стал по-настоящему богат. Рядовому Бестужеву завидовали генералы. Его обходили заслуженными наградами, но не забывали одолжить денег. Быть знакомым с ним считали за честь приезжавшие в Дербент столичные офицеры и местная знать, а комендант крепости лично выхлопотал для своего подчиненного разрешение покинуть казарму и проживать на частной квартире. Сюда он возвращался после каждодневной муштры, после рейдов и походов, непременным участником которых был.
«Он жил в Дербенте, как восточный шейх, — рассказывает Шапи Казиев. — Бестужев шил солдатские шинели из самого дорогого сукна, собирал коллекции редких ковров и драгоценностей. Его оружие было дороже полковых обозов, а кони украсили бы торжественные выезды царей. Он дарил павлинов, устраивал орлиные охоты и даже водные феерии, на которые выезжал в украшенной цветами галере на манер фараонов. Однажды, намереваясь выкрасть красавицу из гарема богатого купца, Бестужев устроил фейерверк, который должен был отвлечь внимание горожан. Но затея провалилась, так как власти решили, что подверглись нападению горцев, и гарнизон был приведен в боевую готовность».
Кипучая энергия Бестужева-Марлинского искала и находила себе применение. Он серьезно изучал местный фольклор и углубился в этнографические исследования. Чтобы лучше понять душу горцев, овладел азербайджанским и кумыкским языками.
Вдохновленный легендами о сказочных кладах, он обследовал остатки кавказской стены и пробовал найти огромную цепь, некогда запиравшую дербентскую гавань. А на очередные литературные гонорары скупал древние карты с обозначением кораблекрушений под Дербентом.
Среди рядовых солдат Александр Бестужев был непререкаемым авторитетом. Он в совершенстве владел штыком, шашкой и кинжалом, а в бою был безрассудно смел. Когда на весь гарнизон Дербента было выделено всего два Георгиевских креста, именно солдаты на своем сходе единодушно присудили выдать один их них рядовому Бестужеву — за отвагу, проявленную в многодневных боях с отрядом Гази-Мухаммада, наставника Шамиля.
Однако «Георгия» Бестужев так и не дождался — на ходатайстве царь собственноручно начертал отказ: «Рано». Да и батальонный командир Васильев, давно и мучительно завидовавший своему необыкновенному солдату, с удовольствием отложил награждение в долгий ящик, с казарменной откровенностью дав понять, что награды Александру не видать.
Его посылали в самые опасные экспедиции, но он и там был первым — бесшабашно бросался на завалы и в числе первых входил в аулы. Другого на его месте ждали бы генеральские эполеты, а Бестужеву удалось лишь вернуть офицерское звание — в 1833 году он стал унтер-офицером, а в 1835-м — прапорщиком.
Но ни медленное продвижение по служебной лестнице, ни интриги мелких душ так и не смогли повлиять на крепнущую привязанность Бестужева к Кавказу и людям, его населяющим. «Не ищите земного рая на Евфрате, он здесь.» — утверждал он в «Письмах доктору Эрману». У него было много кунаков среди горцев, он глубоко проник в «азиатскую душу» и со всей искренностью мог воскликнуть: «Черт меня возьми, какие удальцы, что я готов расцеловать иного!»
Чем дольше шла война, тем сильнее отважный воин уверялся в том, что мужественных детей гор куда лучше иметь в друзьях, чем во врагах: «Я топтал снега Кавказа, я дрался с сынами его — достойные враги. Как искусно умеют они сражаться, как геройски решаются умирать!»
Очевидцы уверяли, что в своей дорогой бурке и лихой папахе Бестужев-Марлинский сам стал похож на горца — и по манерам, и по воинской дерзости. Популярнейший писатель современности, он ввел моду на все кавказское, и с его легкой руки эта мода покорила обе российские столицы. Дошло до того, что самого императора Николая Павловича живописцы не чурались изобразить в черкесском костюме и на фоне Кавказских гор.
Огонь и лед
Однако как жилось все эти годы успешному писателю и храброму воину на самом деле? Косвенно о его настроениях в годы ссылки свидетельствует откровение одного из его самых благородных персонажей — полковника Верховского в «Аммалат-беке»: «Брошен в климат, убийственный для здоровья, в общество, удушающее душу, я не нахожу в товарищах людей, которые бы могли понять мои мысли, не нахожу в азиатцах, кто бы разделял мои чувства. Все окружающее меня так дико или так ограниченно, что берет тоска и досада. Скорей добудешь огня, ударяя лед о камень, чем занимательность из здешнего быта».
А в письме братьям Николаю и Михаилу Бестужев говорит уже от первого лица: «Бытие мое Бог знает, что такое — смертью назвать грешно, а жизнью — совестно». Как настоящий романтик он остро чувствовал свое одиночество и чуждость миру. Правда, всего в ста верстах от него отбывал такую же дагестанскую ссылку еще один брат — Петр Бестужев, однако видеться им категорически запрещалось. Петр служил в Тарках, там впоследствии и сошел с ума. Несчастный был отдан под призор матери со строгим запретом въезжать в столицы.
Возможно, литературная деятельность стала для Александра Бестужева попыткой бегства от безрадостной действительности. Кроме того, служебную рутину скрашивали поездки по Дагестану.
«Бестужев много ездил по нашему краю, — рассказывает режиссер и сценарист Елена Тагирова. — Будучи в Касумкенте и Курахе он наблюдал природу южного Дагестана, видел покрытые вечными снегами вершины Базар-Дюзи и Шах-Дага, слышал рев бушующих рек Самура и Гюльгери-чая. Во время похода в Чиркей он был поражен угрюмостью скал Салатау и Гимринского хребта. Писатель бывал в кумыкских аулах Буйнак, Тарки, Кафыр-Кумух, Чумескент, в аулах Табасарана. Ему удалось побывать в сердце гор — ауле Кумух. Чтобы лучше познать быт горцев, он мечтает переодеться и уйти в аулы Табасарана или Аварии и пожить жизнью самих обитателей гор. День за днем он накапливает материалы по истории, этнографии Дагестана, записывает местные песни и сказания».
В 1833 году жизнь Александра Бестужева озарилась взаимной любовью. На его чувство ответила 19-летняя Ольга Нестерцова, унтер-офицерская дочка. Девушка приходила в дом Бестужева не просто на свидания — она помогала ему с уборкой и стиркой, гладила солдатское белье. Они мечтали о будущем — о том, как Саша уйдет в отставку и они уедут в Петербург.
В один из вечеров случилась трагедия: Ольга была смертельно ранена пистолетным выстрелом и через три дня скончалась. Сплетники судачили, что она пала жертвой ревнивого возлюбленного. Началось следствие, в результате которого Бестужев был оправдан и освобожден из-под ареста. Более всего этому поспособствовал священник, решившийся нарушить тайну исповеди, чтобы спасти молодого человека от необоснованных подозрений в убийстве. Он уверил, что перед лицом смерти Ольга Нестерцова подтвердила полную невиновность Александра.
В марте 1833 года из Дербента писатель отправил письмо брату Павлу, в котором раскрыл все подробности этого ужасного происшествия: «Я держу всегда под изголовьем кинжал или пистолет. Не хотел бы без бою погибнуть в постели от руки разбойника. Надобно тебе сказать, что ко мне иногда ходила за шитьем белья девушка Ольга, дочь умершего унтер-офицера. Она пришла в мою квартиру 23 февраля, часу в восьмом... Она рассказывала мне много смешного: я громко хохотал. Она резвилась на кровати, то вскакивая, то прилегая на подушки, и вдруг кинулась на них правым плечом. В этот миг пистолет, лежавший между двух подушек, выстрелил и ранил ее в плечо так, что пуля прошла внутрь груди. Я обомлел... Я кинулся к свечке, уронил свечку, потом сбежал вниз, попросил позвать лекаря, известить дежурного по караулам. Больная рассказала им все, что описал я, очень подробно и потом повторила это разным особам: и матери со священником, наедине и не однажды. Она жила 50 часов и умерла от излияния крови в легкие. Я почтил ее память приличными похоронами».
На надгробном памятнике Ольге Нестерцовой Бестужев собственноручно высек розу, пронзенную молнией, и написал: «Судьба». Через 20 лет после этого события во время путешествия на Кавказ могилу увидел Александр Дюма — горячий поклонник творчества ссыльного декабриста. Француз был так потрясен историей, которую ему рассказали добровольные экскурсоводы, что немедленно сочинил эпитафию, которую попросил выбить на камне:
«Она достигла двадцати лет.
Она любила и была прекрасна.
Вечером погибла она,
Как роза от дуновения бури.
О могильная земля, не тяготи ее.
Она так мало взяла у тебя в жизни!»
«Я был убит»
После смерти Ольги Бестужев впал в неизлечимую меланхолию. Он перестал ценить жизнь, а смерть его уже не пугала. «Я дерусь совершенно без цели, без долга даже», — признавался он в письмах к родным.
В 1834 году Александр Бестужев был переведен в Ахалцих, а затем — на черноморское побережье Кавказа. Его отъезд из Дагестана не прошел незамеченным. Кавказский ссыльный Яков Костенецкий писал в мемуарах, которые впоследствии опубликовал журнал «Русская старина»: «Когда Бестужев покидал Дербент, все городское население провожало его и верхом и пешком верст за двадцать от города, до самой реки Самура, стреляя по пути из ружей, пуская ракеты, зажигая факелы. Музыканты били в бубны и играли на своих инструментах, другие пели, плясали. и вообще вся толпа старалась всячески выразить свое расположение к своему любимому Искандер-беку».
Тяжелые походы и сырой климат продолжали подтачивать здоровье писателя. «Ей богу, лучше пуля, чем жизнь, которую я веду», — с горечью заметил он Павлу Бестужеву. Его преследовало предчувствие скорой гибели, свидетельством чего стал пророческий рассказ «Он был убит».
Смерть подстерегала Бестужева-Марлинского на мысе Адлер, куда в сентябре 1837 года во время черноморской экспедиции под началом командующего отдельным Кавказским корпусом Григория Розена высадился десант. В первых рядах бросился на приступ неприятельских позиций прапорщик Бестужев. Гренадеры оттесняли горцев и бились врукопашную. Бестужев был ранен, но увлекшись схваткой, углубился в лес. Больше его никто не видел.
На следующий день состоялся обмен убитыми, но Бестужева среди них не оказалось. Сослуживцы долго не верили, что их товарищ погиб. Версий его исчезновения было множество. Кто-то говорил, что несчастный был изрублен в куски и остались от него только часы. Другие утверждали, что он переметнулся к неприятелю и живет теперь высоко в горах с красавицей женой. Третьи уверяли, что русский прапорщик стал правой рукой Шамиля. Были и те, кто клялся, что Бестужев и есть сам Шамиль.
Литературная слава Александра Бестужева-Марлинского угасла так же внезапно, как и возникла. Вниманием переменчивой публики завладели писатели-реалисты с Гоголем во главе, изображающие действительность без всякой аффектации и внешних блесток. Верными почитателями погибшего романтика остались лишь бесчисленные эпигоны, но они довели авторскую манеру Марлинского до пародийного абсурда, не обладая ни его даром рассказчика, ни наблюдательностью исследователя, ни мастерством бытописателя, ни точностью пейзажиста.
А разве всех этих достоинств мало, чтобы добром помянуть «русского Вальтера Скотта»? Ведь Бестужев-Марлинский на ходу создавал то, чего до него попросту не существовало, — русскую прозу. И пусть за ним сегодня останется последнее слово — его ответ тем, кто обвинял его во всеядности и безвкусии: «Да, я хочу обновить, разнообразить русский язык и для того беру мое золото обеими руками из горы и из грязи, отовсюду, где встречу, где поймаю его. Я хочу и нахожу русский язык на все готовым и все выражающим. Если это моя вина, то и моя заслуга».