Покинув Петербург, Пушкин оставил привычный круг друзей и пестрые впечатления столичной сутолоки. Теперь ему предстояло жить на периферии Российской империи — и эта жизнь одновременно пугала неизвестностью и притягивала новизной. Как истинный романтический поэт Александр Сергеевич начал творить из обстоятельств собственной биографии произведение искусства. Это была поэма «в духе времени», где добровольный изгнанник меняет «свет» с его мертвящей скукой и фальшью на простые радости жизни, удаленной от цивилизации, на первозданную природу и чистых сердцем «дикарей».
В конце мая 1820 года Александр Пушкин прибыл в Екатеринослав (теперь — Днепропетровск. — Авт.) и поступил в распоряжение попечителя колонистов Южного края России Ивана Инзова. Улицы маленького заспанного городка заросли сорняками, и по ним бродили стреноженные лошади, свиньи и коровы, а курицы рылись в мусоре. Однако и в этой затхлой провинции била ключом светская жизнь. По одной из версий, через несколько дней после приезда Пушкин получил приглашение на бал, устроенный губернатором в честь назначения Инзова на должность наместника Бессарабии.
«В моде тогда были белые лосины. Шились они из кожи лося или оленя, и для лучшего облегания их надевали влажными с помощью мыльного порошка. Высыхая на теле, лосины стягивали кожу», — раскрывает секреты моды двухсотлетней давности политолог Станислав Тарасов. Судя по всему, поэт решил явиться на губернский бал в образе столичного щеголя. По воспоминаниям начальника канцелярии Попечительного комитета колонистов Андрея Фадеева, «Пушкин был на балу в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого нижнего белья! Жена губернатора, г-жа Шемиот, рожденная княжна Гедройц, старая приятельница матери моей жены, чрезвычайно близорукая, одна не замечала этой странности. Здесь же присутствовали три дочери ее, молодые девушки. Жена моя потихоньку посоветовала ей удалить барышень из гостиной, объяснив необходимость этого удаления. Г-жа Шемиот, не доверяя ей, не допуская возможности такого неприличия, уверяла, что у Пушкина просто летние панталоны бланжевого, телесного цвета; наконец, вооружившись лорнетом, она удостоверилась в горькой истине и немедленно выпроводила дочерей из комнаты. Тем и ограничилась вся демонстрация, хотя все были возмущены и сконфужены, но старались сделать вид, будто ничего не замечают. Хозяева промолчали, и его проделка сошла благополучно».
Подарок судьбы
Продолжая бороться со скукой, Пушкин поехал кататься по Днепру на лодке, искупался в реке — и тут же схватил простуду. Больной, с жестоким приступом лихорадки поэт лежал в совершенном одиночестве в какой-то грязной избе. Лекарство ему заменяла жестяная кружка с лимонадом.
В этом состоянии его и нашел капитан Николай Раевский — с сыном легендарного героя 1812 года генерала Раевского юный поэт был знаком еще со времен Царского Села. Возможно, это был подарок судьбы, поскольку счастливая встреча произошла 23 мая, в день рождения Пушкина по старому стилю. Семья Раевских совершала традиционную летнюю поездку в Крым. Дорога лежала через Кавказские воды. Генералу Николаю Раевскому легко удалось уговорить доброго Инзова отпустить Пушкина для лечения «на водах» — и на несколько месяцев ссыльный оказался под заботливым крылом генерала и его замечательного семейства. За лечение Пушкина взялся личный лекарь Раевских — Евстафий Рудыковский. В архивах журнала «Русский вестник» сохранились любопытные записки, в которых доктор подробно передает диалоги со своим новым пациентом и его «капризы», связанные с нежеланием дотошно выполнять медицинские рекомендации: «Оставив Киев 19 мая 1820 года, я в качестве доктора отправился с генералом Р. на Кавказ. С ним ехали две дочери и два сына: один — полковник гвардии, другой — капитан. Едва я по приезде в Екатеринославль расположился после дурной дороги на отдых, ко мне, запыхавшись, вбегает младший сын генерала: «Доктор! Я нашел здесь моего друга, он болен, ему нужна скорая помощь — поспешите со мною!»
Нечего делать — пошли. Приходим в гадкую избенку, и там, на дощатом диване, сидит молодой человек — небритый, бледный и худой.
— Вы нездоровы? — спросил я незнакомца.
— Да, доктор, немножко пошалил, купался: кажется, простудился.
Осмотревши тщательно больного, я нашел, что у него была лихорадка. На столе пред ним лежала бумага.
— Чем вы тут занимаетесь?
— Пишу стихи.
Нашел, думал я, и время, и место. Посоветовавши ему на ночь напиться чего-нибудь теплого, я оставил его до другого дня.
Мы остановились в доме губернатора К. Поутру гляжу — больной уж у нас: говорит, что он едет на Кавказ вместе с нами. За обедом наш гость весел и без умолку говорит с младшим Р. по-французски. После обеда у него озноб, жар и все признаки пароксизма. Пишу рецепт.
— Доктор, дайте что-нибудь получше — дряни в рот не возьму.
Что будешь делать? Прописал слабую микстуру. На рецепте нужно написать кому. Спрашиваю: Пушкин. Фамилия незнакомая, по крайней мере, мне. Лечу как самого простого смертного и на другой день закатил ему хины. Пушкин морщится. Мы поехали далее. На Дону мы обедали у атамана Денисова. Пушкин меня не послушался: покушал бланманже и снова заболел.
— Доктор, помогите.
— Пушкин, слушайтесь!
— Буду, буду!
Опять микстура, опять пароксизмы и гримасы.
— Не ходите, не ездите без шинели.
— Жарко, мочи нет.
— Лучше жарко, чем лихорадка.
— Нет, лучше уж лихорадка.
Опять сильные пароксизмы.
— Доктор, я болен.
— Потому что упрямы. Слушайтесь!
— Буду, буду!
И Пушкин выздоровел. В Горячеводск мы приехали все здоровы и веселы».
«То в кибитке, то в карете»
Путешественники выехали из Екатеринослава утром 28 мая. Пушкина сначала поместили с младшим Раевским в коляске, но потом генерал взял его к себе в карету, потому что несчастного продолжала трясти лихорадка. «Я, — писал потом Александр Сергеевич брату Льву, — лег в коляску больной: через неделю вылечился». В двух других экипажах ехали Николай Раевский-сын с военным врачом Рудыковским, учителем Фурнье и слугой Пушкина Никитой Козловым, а также женская половина семейства — дочери генерала Мария и Софья в сопровождении гувернантки и девушки-компаньонки. Предстоял десятидневный путь по почтовым трактам Северного Кавказа, и Раевские позаботились не только о дорожном комфорте, но и об охране: еще в Екатеринославе генерал узнал о крестьянских волнениях, охвативших Юг России.
Дальние поездки на лошадях в начале XIX века — это чрезвычайно важная часть жизни человека из общества. Первая железная дорога появилась в России только в 1837 году, а до этого громадные пространства преодолевали на перекладных. Казенных лошадей меняли на почтовых станциях, отстоявших друг от друга на 20-25 верст, и оплачивали прогоны из расчета 8-10 копеек за одну лошадь на одну версту. Перед началом путешествия следовало получить подорожную. В этом важном документе обозначались маршрут, должность и фамилия ехавшего, по казенной или по своей надобности он едет, а также каких лошадей следовало ему дать — «почтовых» или «курьерских». Шлагбаум у заставы поднимался только после проверки подорожной, и никак не раньше. Ехавших «по своей надобности» по закону полагалось возить со скоростью не более 12 верст в час зимою, летом — не более 10, осенью — не более 8. Но давая ямщикам на водку, можно было при езде днем и ночью проделать по хорошей дороге до 200 верст в сутки.
Число лошадей отпускалось проезжающим соответственно их чину и званию, что и регламентировали высочайше утвержденные расписания. Особам 1-го класса предоставлялось 20 лошадей. Пушкин же, получивший по выходе из Лицея чин коллежского секретаря (10-й класс), а с 1831 года — титулярного советника (13-й класс), мог бы рассчитывать только на три лошади. По Табели о рангах Николай Раевский-старший имел 2-й класс — выше него были только фельдмаршал и канцлер. Генерал от кавалерии имел право нанимать до 15 лошадей. Его обслуживали в первую очередь, сразу после фельдъегерей. И, конечно же, предоставляли самые лучшие комнаты на станциях для ночлега.
Почтовые станции и местные власти были предупреждены о проезде Раевского со всем эскортом. Репутация боевого генерала, участника Отечественной войны, обеспечивала ему быстроту путешествия: на всех станциях по ходу кавказского маршрута ждали заранее заготовленные для героя лошади. Как сообщает биограф Пушкина Петр Бартенев, «путешественников наших встречали с большим почетом», в некоторых городах «славному защитнику отечества были организованы встречи с хлебом-солью». При этом старик Раевский проявлял замечательное чувство юмора — не принимая всерьез торжественный накал этих встреч, он шутя предлагал Пушкину: «Прочтите-ка им свою оду». Имелась в виду «Вольность», из-за которой поэт был выслан из Петербурга. Общество Раевских способствовало излечению не только физической болезни, но и душевных ран Пушкина. Устроив «нечаянную встречу» в Екатеринославе, фортуна словно просила у него прощения за раннее клеймо изгнанничества.
«Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского, — признавался Александр Пушкин в письме к брату Льву. — Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года; человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная».
Пожалуй, начиная именно с этой поездки, в жизни Пушкина властно зазвучал мотив дороги — грустного странничества без цели и смысла, вдали от дома. Пройдет десять лет, и он с исчерпывающей полнотой воплотит эту тему в стихотворении «Дорожные жалобы»:
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть господь судил,
На каменьях под копытом,
На горе под колесом,
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид...
«Здравствуй, Дон!»
По пути на Северный Кавказ путешественникам предстояло миновать Новороссию и область Войска Донского. Письма генерала Раевского и Пушкина, отправленные летом-осенью 1820 года, дают представление не только о бытовых подробностях этой утомительной дороги, но и о неповторимом колорите южных городов Российской империи. Поехав по Мариупольскому тракту и совершив переправу через Днепр, кортеж добрался до Азовского моря. Утром 30 мая путники достигли Таганрога, где обедали и ночевали у градоначальника на Греческой улице. Дом этот сохранился — теперь это здание № 40 по улице III Интернационала. По иронии судьбы именно в нем в ноябре 1825 года умер гонитель Пушкина — император Александр I. Однако памятная доска на фасаде посвящена поэту, а не царю: «В этом доме в июне 1820 года останавливались по дороге на Кавказ великий поэт А. С. Пушкин и герой Бородинского сражения 1812 г. генерал Н. Н. Раевский».
«Город на хорошем месте, строеньем бедный, много домов, покрытых соломой, но торговлей богат...» — писал Николай Раевский дочери Екатерине. Скоро Пушкин и Раевские были уже в Ростове, который в то время только начинал застраиваться. Путешественникам открылась панорама небольшого уездного города с глинобитными мазанками и редкими деревянными домами. Примерно в версте от восточных ворот Ростова лежал армянский Нахичевань, «пространный, многолюдный и торговлей весьма богатый». Своей чистотой, прямоугольной уличной сетью, красивыми каменными домами и бойким купеческим духом городок производил на всех проезжающих куда более благоприятное впечатление, чем будущая донская столица.
На следующий день поехали «всей гурьбой» в Новочеркасск — новую столицу донских казаков. Молодой город, основанный в начале века атаманом Матвеем Платовым, очаровал путников. «Весьма обширный, регулярный, но еще мало населенный, на высоком степном месте, на берегу реки Аксай, с разнообразными долинами, холмами, рощами, виноградными садами, и застроенный беспрерывными дачами на расстоянии сорока верст, в степном уголку земного шара... Мои все были в восхищении», — записал Раевский в путевом журнале.
2 июня рано утром Пушкин и Раевские на шлюпке отправились по Дону в Старый Черкасск — город, недавно разжалованный в станицу. Любопытные путешественники осмотрели «первое гнездо донских казаков... обойдя все, что там есть достойного», включая старинный Войсковой собор.
«Знойная граница Азии»
Наконец переправились на левый берег Дона, выбрались на тракт Новочеркасск — Ставрополь и проехали 200 верст по области Войска Донского. 4 июня прибыли в Ставрополь и остановились для кратковременного отдыха и смены лошадей.
«Ставрополь, — писал Раевский своей дочери, — уездный город, на высоком и приятном месте и лучшем для здоровья жителей всей Кавказской губернии. В нем нашел я каменные казенные и купеческие дома, сады плодовитые и немалое число обывателей, словом, преобразованный край, в который едущего ничего, кроме отдаленности, страшить не должно».
С высоты крепости путешественники могли наблюдать живописные окрестности города и двуглавый Эльбрус. До Георгиевска оставалось преодолеть около 170 верст, а до места назначения — Горячих вод — еще 40. Этот участок дороги был небезопасен для проезжающих. «Кавказский край, знойная граница Азии, — любопытен во всех отношениях, — писал Пушкин брату Льву. — Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои — излишними... Видел я берега Кубани и сторожевые станицы — любовался нашими казаками. Вечно верхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал ввиду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа — они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению».
6 июня 1820 года Пушкин и Раевские приехали на Горячие воды, то есть в будущий Пятигорск. Здесь их встретил недавно прибывший сюда для лечения старший сын генерала — полковник Ряжского пехотного полка Александр Раевский. Он и снял для них дом в Константиногорской крепости, в трех верстах от целебных ванн. «Все селение расположено в две улицы, — писал Николай Раевский дочери о Горячих водах, — я приметил до 60 домов, домиков и лачужек, и как сего недостаточно для приезжающих, то нанимают калмыцкие кибитки, палатки и располагаются лагерями, где кому полюбится... » К этому времени Пушкин уже вполне оправился от мучившей его лихорадки, и к нему возвратились прежняя веселость нрава и любовь к проказам. Об этом свидетельствует эпизод, упомянутый в записках военного доктора Рудыковского: «По прибытии генерала в город тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен на дворе, с хохотом что-то писал, но ничего я не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту. На другой день во всей форме отправляюсь к доктору П., который был при минеральных водах.
— Вы лейб-медик? Приехали с генералом Р.?
— Последнее справедливо, но я не лейб-медик.
— Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта, — бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия.
Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там в свите генерала вписаны — две его дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин. Насилу я убедил коменданта все это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского Лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку. Пушкин немного на меня подулся, а вскоре мы расстались. Возвратясь в Киев, я прочитал «Руслана и Людмилу» — и охотно простил Пушкину его шалость».
От медицины — к поэзии
В Горячеводске вся компания ежедневно совершала переходы к серным источникам, устроенным, по словам Пушкина, в лачужках, наскоро построенных: «Источники, большей частью в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки». Несмотря на то, что первые ванны принимались в самых примитивных ямах, лечебный эффект от этого ничуть не страдал. «Воды мне были очень нужны и чрезвычайно помогли, — особенно серные горячие, — писал Пушкин брату Льву Сергеевичу. — Впрочем, купался в теплых кисло-серных, в железных и в кислых холодных. Все эти целебные ключи находятся не в дальнем расстоянье друг от друга, в последних отраслях Кавказских гор». Таким образом, Раевские с Пушкиным побывали и в Кисловодске, где пили «богатырскую воду — нарзан», и в Ессентуках, и на Железных водах. О последних Раевский оставил яркую запись в путевом журнале: «Здесь мы в лагере, как цыгане, на половине высокой горы. Десять калмыцких кибиток, 30 солдат, 30 казаков... Места так мало, что 100 шагов ступить негде, или лезть в пропасть, или лезть на стену... » Такое перемещение «пациентов» между разными источниками вполне соответствовало лечебной практике того времени. «Независимо от вида болезни больные начинали лечение серными ваннами на Горячих водах, продолжали принимать железные ванны на Железных водах и завершали лечение нарзанными ваннами в Кисловодске», — сообщал литературовед Лазарь Черейский в очерке «Пушкин и Северный Кавказ». Между прочим, Пушкин не только купался в источниках, но, как он признавался в письме поэту и критику Петру Вяземскому, «плавал в кавказских реках, — тут утонешь сам, а ни черта не сыщешь».
«Эти оригинальные поездки, — резюмировал Петр Бартенев, — эта жизнь, вольная, заманчивая и совсем непохожая на прежнюю, эта новость и нечаянность впечатлений, жизнь в кибитках и палатках, разнообразные прогулки, ночи под открытым южным небом, и кругом причудливые картины гор, новые, невиданные племена, аулы, сакли и верблюды, дикая вольность горских черкесов, а в нескольких часах пути упорная, жестокая война с громким именем Ермолова, — все это должно было чрезвычайно как нравиться молодому Пушкину». Иначе и быть не могло. По свидетельству брата поэта Льва Пушкина «Кавказ... произвел на него сильное впечатление, которое и отозвалось поэмою «Кавказский пленник». Первая русская романтическая поэма в «байроническом духе» ошеломила публику силой, свежестью и новизной. «С легкой руки Пушкина, — отмечал критик Виссарион Белинский, — Кавказ сделался для русских заветною страною не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страною кипучей жизни и смелых мечтаний! Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем».