«Не выношу санаторного режима»

Поехала туда Анна Андреевна едва ли не через силу, несмотря на то что здравница у подножия Крестовой горы пользовалась огромной популярностью у знаменитостей ранней советской эпохи. Как некий чудодейственный магнит, роскошный курортный парк и нарзанная галерея притягивали писателей, актеров, научных деятелей. Новая интеллектуальная элита съезжалась на Воды так же охотно, как в прошлом веке — цвет дворянского общества. Кроме того, здесь успешно лечили сердечные и легочные болезни.

Ахматова с юности страдала хроническим туберкулезом, который был настоящим семейным проклятием. От злой чахотки умерли три сестры Анны — Инна, Ирина и Ия. «Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар легких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже легочной», — признавалась Ахматова-гимназистка в письме 1907 года своему любимому деверю Сергею Штейну, мужу покойной сестры Инны.

Не раз казалось, что злой рок в виде наследственной болезни преследует ее и вот-вот сведет в могилу. От приступов туберкулеза она спасалась то в Евпатории, то в финском городе Хювинкяя. Так почему же первая русская поэтесса приняла в штыки поездку в курортный Кисловодск? Частично завесу тайны приоткрывают записи Павла Лукницкого — молодого литератора и секретаря Ахматовой, который на протяжении пяти лет во второй половине 1920-х годов тщательно фиксировал обстоятельства своих ежедневных встреч с Акумой. Это домашнее прозвище Анны Ахматовой дало название всей грандиозной летописи, вобравшей в себя письма, документы и фотографии, — Acumiana. 12 июня 1927 года Лукницкий записал: «АА очень не хочет ехать в Кисловодск, потому что не выносит санаторного режима («Я человек пустынный»), потому что там ей придется делить с кем-то комнату — а при ее бессоннице это вызовет недовольство соседки. Там, конечно, запрещено курить». Курила же Ахматова с 1921 года и до первого инфаркта, то есть ровно 30 лет.

Чем ближе становилась дата предполагаемого отъезда, тем сильнее накручивала себя Анна Андреевна. Среди прочих приводила она и самый крайний довод: может случиться война, и она окажется отрезанной от Петрограда, потому что все пассажирские поезда будут отменены. А значит, останется без денег, больная и беспомощная, с полным неумением «устраиваться и добиваться». 

Сегодня наследник ЦЕКУБУ — санаторий имени Горького Российской академии наук в Кисловодске — с изрядной ловкостью использует громкие имена своих прославленных постояльцев в бойких и напористых рекламных проспектах. Таких, например: «Десятки великих, сотни известных, тысячи довольных клиентов! Уникальный природный ландшафт, атмосфера уюта и домашнего тепла располагает к вдохновению и творчеству, что привлекло в санаторий выдающихся деятелей отечественной культуры — поэтов Самуила Маршака, Корнея Чуковского, Анну Ахматову, Михаила Лозинского, театрального режиссера Константина Станиславского, актеров Василия Качалова и Антонину Нежданову, академиков Сергея Ольденбурга, Владимира Вернадского и многих других». 

Понятно, что маркетологам и копирайтерам нет никакого резона разбираться в биографических нюансах, ворошить страницы истории и распутывать хитросплетения душевной жизни «довольного клиента» Анны Ахматовой. А вот журналу «Вестник. Северный Кавказ» в рамках обозначенной темы от этого никуда не деться.

«В конце двадцатых годов я жила, окруженная заговором молчания», — говорила о себе Ахматова. Трагические события революции, Гражданской войны и крепнущего красного террора перемалывали судьбы, не церемонясь с масштабом и калибром «человеческого материала», попавшего в исторические жернова. В августе 1921 года, который Ахматова считала месяцем «проклятых дат», был арестован по обвинению в причастности к заговору против советской власти первый муж Анны Андреевны — поэт Николай Гумилев. И хотя следствие так и не смогло доказать его вину, он был казнен как «явный враг народа и рабоче-крестьянской революции». Это была расправа над человеком, которого посчитали политически неблагонадежным. Кроме Гумилева, в списке расстрелянных, опубликованном 1 сентября от имени ВЧК в номере «Петроградской правды», значилось 60 человек. Ахматова навсегда запомнила несколько строк из этого списка: «Гумилев Николай Степанович 33 лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства «Всемирная литература», беспартийный, бывший офицер».

Анна Андреевна пришла на панихиду по Гумилеву в часовню на Невском, между Думой и Гостиным двором. Они уже более трех лет были в разводе, но разве это имело значение?

«О панихиде нигде не объявляли. И все-таки часовня переполнена. Женщин гораздо больше, чем мужчин, — вспоминала в мемуарах «На берегах Невы» любимая ученица Николая Гумилева, поэтесса Ирина Одоевцева. — Хорошенькая заплаканная Аня (Анна Гумилева, урожденная Энгельгардт, вторая жена поэта. — Авт.) беспомощно всхлипывает, прижимая платок к губам, и не переставая шепчет: «Коля, Коля, Коля, Коля. Ах, Коля!» Ее поддерживают под руки, ее окружают. Ахматова стоит у стены. Одна. Молча. Но мне кажется, что вдова Гумилева не эта хорошенькая, всхлипывающая, закутанная во вдовий креп девочка, а она — Ахматова». Гумилева она не предала до конца своих дней, тайно сохранив его рукописи и снабдив все прижизненные издания биографическими и текстологическими комментариями. Двум литературоведам — ленинградцу Павлу Лукницкому и москвичу Льву Горнунгу — она помогала собрать и систематизировать материалы к биографии Николая Степановича. Это было по-настоящему опасно. Зато на закате жизни Ахматова с чистой совестью могла сказать, что сделала все возможное для увековечивания памяти большого русского поэта. 

Молва упорно продолжала связывать имена Гумилева и Ахматовой. Сразу после его расстрела поползли слухи о ее смерти. Марина Цветаева вспоминала, как по Москве метался убитый горем Маяковский. В Симферополе успели даже провести ахматовский вечер памяти. Но почти одновременно «Театральные известия» опубликовали опровержение: «Да исполнится русское поверье, что кого преждевременно хоронят, тот долго проживет. Да будет так!» А это означало, что Ахматову по-прежнему любили. Были переизданы ее знаменитые дореволюционные сборники стихов «Четки» и «Белая стая», быстро расходились тиражи новых книг, вышедших в издательстве «Петрополис» в 1921 году: «Подорожник» и Anno Domini.

Но тучи постепенно сгущались, а воздуха становилось все меньше. Ахматова теряла бдительность. В 1922 году свет увидело берлинское издание Anno Domini, и там оказались стихи, не напечатанные в СССР. Советская власть таких фокусов обычно не прощала. Еще один удар по ахматовской репутации невольно нанес литературовед Корней Чуковский, опубликовав статью «Две России (Ахматова и Маяковский)». Несмотря на то, что сам автор высоко ценил талант Ахматовой, один только заголовок публикации, основанный на противопоставлении, дал повод цепным псам партийной критики наброситься на нее как на классово чуждую. Чуковский был ошарашен: он-то думал, что ведет разговор о необходимости синтеза двух культур — высокой классической традиции и новаторства. Но вульгарные социологи решили иначе, переведя дискуссию в примитивную плоскость идеологических штампов и газетных передовиц. Наконец, третью подножку Ахматова подставила себе сама. В апреле 1924 года на литературном вечере в зале Московской консерватории она прочитала два своих новых стихотворения — «Лотову жену» и «Новогоднюю балладу». Первое под видом интерпретации библейского сюжета говорило о невозможности отречься от вечных ценностей. Во втором уже без всяких намеков и метафор недвусмысленно поминался покойный муж Ахматовой — расстрелянный поэт Николай Гумилев:

И вино, как отрава, жжет? 

И менно после этого публичного выступления была развязана широкомасштабная травля поэта Анны Ахматовой. Через два дня «Правда» поместила реплику некоего Сергеева, который не без сарказма заявлял: «Вчерашним людям вчерашняя снедь, конечно, вкуснее». В это же время поэт-вапповец Лелевич в рецензии «Несовременный «Современник» радостно навешивал звезде Серебряного века политические ярлыки: «Ахматова — несомненная литературная внутренняя эмигрантка». Но дальше других пошел патентованный советский критик Виктор Перцов, который заявил читателям журнала «Жизнь искусства», что «у языка современности нет общих корней с тем, на котором говорит Ахматова, новые живые люди остаются и останутся холодными и бессердечными к стенаниям женщины, запоздавшей родиться или не сумевшей вовремя умереть». Ахматова глухо упомянула об этом времени в единственной своей автобиографической заметке «Коротко о себе», впервые опубликованной только в 1966 году, посмертно: «С середины двадцатых годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые — перепечатывать». То есть, попросту говоря, обрекли на голодную смерть.

В личном дневнике она бесстрашно расставляет все точки над i: «Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные вечера. Я встретила на Невском Мариэтту Шагинян. Она сказала: «Вот Вы какая важная особа: о Вас было постановление ЦК: не арестовывать, но и не печатать».

«Эту директиву ЦК и последовавшие за нею события Ахматова назвала актом гражданской смерти, — рассказывает литертуровед Игорь Лосиевский в жизнеописании поэта «Анна всея Руси». — Впереди были долгие годы нужды, безденежья: подчас не хватало и на скудную пищу. Весной 1925 года Маяковский, Пастернак и Асеев решили устроить в пользу Ахматовой литературный вечер, но Анна Андреевна настояла на том, чтобы никаких благотворительных вечеров не было».

В 1925 году Ахматова была исключена из Всероссийского союза писателей как непролетарский поэт. На долгих 15 лет ее имя было вычеркнуто из официальной русской литературы. Для выживания оставались поэтические переводы и еще... Пушкин. Именно в период «заговора молчания» начинаются бессрочные пушкинские штудии Ахматовой. Уезжая в Кисловодск в июне 1927-го, она оставила на столе рукописные карточки с пушкинскими цитатами. «Когда Пушкин берет строчку у кого-нибудь, это дань уважения тому, у кого он ее берет», — сказала она Лукницкому.