Как признавалась потом Анна Андреевна своему добровольному биографу Павлу Лукницкому, ехала она на Кавказ «смятенная, гневная, печальная, отчаянная» и при этом желала себе смерти. Но добравшись до пункта назначения, увидела мирные горы и библейскую в своей простоте жизнь — и расхотела умирать. Петроградское бытие с его нищетой, голодом и литературной травлей осталось в каком-то другом измерении. Здесь же царствовали природа и передовая курортная медицина, а на горных тропинках мелькали великие тени — Пушкин и Лермонтов.

Санаторий на Крестовой горе предстал перед Ахматовой по всем блеске своего лечебно-профилактического арсенала. У самого подножия находились главный вход в курортный парк и фокус притяжения всех отдыхающих — Центральная нарзанная галерея.

санаторий.jpg

Между нарзаном и терренкуром
260 видов уникальных деревьев и кустарников со всех концов земли, нарзан и целебный высокогорный воздух привлекали в санаторий ЦЕКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта ученых) многих советских знаменитостей научного и культурного мира. В июне 1927 года компанию Анне Ахматовой в прогулках по парку и к источнику составляли поэт и переводчик Самуил Маршак, создатель МХАТа Константин Станиславский и ведущий актер того же самого художественного театра Василий Качалов.

Гуляли не просто так, а по науке: с начала XX века в Кисловодском парке применялся эффективный метод лечения «дозированными восхождениями» — терренкур. Первые маршруты были проложены под руководством местного врача и бальнеолога Николая Оболонского еще в 1901 году. Ходьба на отмеренные расстояния по горным дорожкам разной сложности отлично тренировала сердечную мышцу и легкие. Без резких усилий и перенапряжения Ахматова с новыми знакомцами поднимались на значительные высоты. Ее здоровье шло на поправку.

В немалой степени способствовала этому и «богатырская вода» — нарзан. Как раз в 1927 году пробурили новую геологическую скважину возле нарзанной галереи Кисловодска и почти с 70-метровой глубины вывели на поверхность так называемый доломитный нарзан. В этой лечебной воде увеличена концентрация ионов натрия и хлора и много углекислого газа, а температура достигает 15-17 градусов. В это же время по проекту архитектора Павла Еськова в Кисловодске построили Октябрьские ванны на 60 кабин, поименованные так в честь 10-летия Октябрьской революции. Название недвусмысленно намекало, что купание в минеральной воде перестало быть аристократической забавой и открыто для широких трудящихся масс. 

Однажды вместе с литературоведом Евгением Шамуриным Ахматова пришла к нарзанному источнику, а он вдруг перестал литься — будто кто-то властным решением взял да и отключил воду. Подождали несколько минут, но ничего не изменилось. Тогда Анна Андреевна с мрачным спокойствием сказала: «Ну, пойдемте отсюда, а то он совсем засохнет». Юмор не отказывал ей никогда, даже и в куда более суровых ситуациях. 

Кисловодск.jpg

Ахматова не оставила восторженных записок об излечившем ее городе. Пожалуй, можно считать, что за нее это сделал ее близкий друг, поэт Осип Мандельштам, который в том же 1927 году опубликовал очерк «Кисловодск весной»: «Да, замечательные вещи — воздух и солнце в Кисловодске! Но еще замечательней — нарзан. Это уж совсем что-то живое. Это как будто просто углекислая вода, которая излечивает сердечные болезни, но это не так «просто». Это — шампанское, бьющее прямо из земли. Натуральное шампанское — возбуждающее, чуть-чуть пьянящее... Сядешь в ванну, и тело моментально покрывается пузырьками — как бы серебряной чешуей. Струйками со дна подымаются эти пузырьки, все больше и больше, — вода точно закипает от присутствия в ней человеческого тела, и кажется, что и тело в соединении с нарзаном начинает излучать теплоту, кипит в ласковых иглах нарзана, теплеет, розовеет... Сидит в ванне человек, какой-нибудь такой седой, с печальными глазами, и улыбается. А выходит из ванны, тело оранжевое — совсем Аврора! Усталости не знаешь в Кисловодске — с каждой новой ванной нарзанной как будто начинаешь снова жить».

«Мне подменили жизнь»
«У меня в Кисловодске был роман... с Лермонтовым», — призналась Анна Ахматова Лукницкому, вернувшись с Кавказа. Признание тем более неожиданное, что до этой поездки она не слишком любила лермонтовскую поэзию: она казалась ей слишком пышной, маскарадной. Но на фоне кавказского ландшафта к Ахматовой пришло точное наитие, что эта особая приподнятость — природная, изначальная особенность его поэтического голоса. В ней нет ничего фальшивого, пошлого, театрального. Именно в Кисловодске написано стихотворение, в котором Ахматова впервые объединяет Пушкина, которого считала эталоном поэта на все времена, и заново оцененного ею Лермонтова. Характерно, что общими в судьбе этих таких разных художников оказываются изгнание и Кавказ как место ссылки. Поэтесса, уже успевшая испытать на себе весь мертвящий ужас идеологического прессинга, еще не раз будет разрабатывать в своем творчестве тему «Поэт и царь»: Здесь Пушкина изгнанье началось 
И Лермонтова кончилось изгнанье. 
Здесь горных трав легко благоуханье, 
И только раз мне видеть удалось 
У озера, в густой тени чинары, 
В тот предвечерний и жестокий час — 
Сияние неутоленных глаз 
Бессмертного любовника Тамары. 
Однако когда в скором времени историк литературы Павел Щеголев предложил Анне Андреевне собрать и прокомментировать воспоминания современников о Лермонтове, она отказалась. И это несмотря на то, что остро нуждалась и в работе, и в деньгах. Свой отказ объяснила так: «Лермонтов жил очень недолго. Никто его жизни не увидал, не понял. А потом кинулись писать воспоминания. Людям этим уже было под 60. Они ничего не помнили и списывали друг у друга.» О том же она говорила в беседе с историком искусства Виктором Василенко: «Лермонтов был великим поэтом, но о нем узнали лет через 15-20 и ужаснулись, что потеряли. Лермонтов — это самое трагическое — даже умер, не зная, что он великий русский поэт. И долго вся Россия не знала, что погиб великий, второй поэт России. Ведь те, кто окружал его в Пятигорске, Кисловодске, это были средние маленькие люди, офицерики пошловатые». 

Драму жизни Лермонтова Ахматова переживала как собственную. Между тем летом 1927-го в Кисловодске из уст давнего и почти забытого знакомого ей довелось услышать новые подробности подлинной семейной трагедии, в результате которой семь лет назад погиб ее старший брат Андрей Горенко.

В 1920 году Андрей Андреевич и его жена Мария, которые тогда жили в Афинах, потеряли единственного и горячо любимого четырехлетнего сына Кирилла, скончавшегося от лихорадки. Не в силах перенести горе, супруги приняли решение уйти из жизни. В дешевой гостинице «Кронион», пользуясь одним и тем же шприцем, муж и жена ввели себе в вену большую дозу морфина. Утром местный аптекарь застал их в номере: Андрей при смерти лежал на диване, Мария была мертвенно-бледна, однако подавала признаки жизни. Чету отвезли в больницу, но мужчину спасти не удалось, а его жена уцелела. Там же выяснилось, что она беременна, и через семь месяцев у Марии Горенко родился здоровый ребенок, которого в честь отца она назвала Андреем. Впервые о гибели брата Анна Ахматова узнала только в 1921-м. Она говорила Лукницкому, что в том году пережила настоящий ужас, когда один за другим погибли три самых близких ей духовно, самых дорогих человека — Александр Блок, Николай Гумилев и Андрей Горенко. «И вот я одна осталась из всех». Под «всеми» Ахматова подразумевала своих братьев и сестер. Сестра Ирина умерла ребенком в 1896 году, Инна и Ия сгорели от туберкулеза в 1906-м и 1922-м, Андрей погиб в 1920-м, младшего брата Виктора долгие годы Анна Андреевна считала без вести пропавшим. 

Судьба не щадила ее с ранней юности. Женщина Анна Горенко страдала — поэт Анна Ахматова взяла реванш над роком, написав в стихотворении из цикла «Северные элегии»: 
Меня, как реку, 
Суровая эпоха повернула. 
Мне подменили жизнь. 
В другое русло, 
Мимо другого потекла она, 
И я своих не знаю берегов. ... 
И женщина какая-то мое 
Единственное место заняла, 
Мое законнейшее имя носит, 
Оставивши мне кличку, из которой 
Я сделала, пожалуй, все, что можно.

«Пушкин так не стоял!»
Физическая невесомость и духовная несгибаемость — вот что поражало современников в облике молодой Ахматовой. Она была очень гибкой, сама себя сравнивая со змеей: легко могла достать пятками затылок, закинуть ногу за шею или даже, сохраняя при этом строгое лицо послушницы, пролезть под стулом, сидя на нем и не касаясь пола. Не случайно легендарная балерина Ольга Спесивцева утверждала: «Так сгибаться у нас в Мариинском театре не умеют». В детстве, проводя каждое лето в бухте под Херсонесом в Крыму, Анна научилась плавать, как рыба. Но хрупкость и тонкая, необычная красота сочетались в Ахматовой с огромной внутренней силой. Гибкой по отношению к неправде и злу она не была никогда. 

Облик молодой Ахматовой пронзил сердце Василия Качалова, когда он встретил ее в санатории ЦЕКУБУ. «Она была такая худенькая, бледная и вот с такими серыми глазами», — рассказывал он литературоведу Виталию Виленкину, двумя пальцами показывая, с какими именно: от брови до щеки.

Качалов и Раневская.jpg

После внезапного отъезда Ахматовой из Кисловодска Василию Ивановичу стало тошно «даже смотреть на оставшихся дам», о чем он тут же известил ее в довольно длинных стихах, отправленных вслед. Это стихотворное признание, наспех прикрытое кое-каким юмором, Анна Андреевна бережно хранила в том же самом конверте, в котором его получила: письмо было адресовано в шереметевский дворец на Фонтанке — знаменитый фонтанный дом, где Ахматова жила много лет. А ведь чего только не случалось с ее архивом за всю ее трудную жизнь!

С разрешения адресата Виленкин опубликовал это послание в своей книге «В сто первом зеркале»:
Скучно и грустно, что Вас с нами нет. 
Грустно завял на окне мой букет,
Вам предназначенный. 
Тщетно я с ним 
Всюду искал Вас, тоскою томим, — 
В окна заглядывал двух поездов, 
Но не нашел никакейших следов, 
Весь кисловодский обрыскал вокзал, 
Возле уборной я даже Вас ждал 
(Дамской, конечно), но след Ваш простыл. 
И восвояси, угрюм и уныл, 
Вновь в Цекубу возвратился, и там 
Даже смотреть на оставшихся дам 
Я не хотел, и не пил, и не ел, 
Вот как меня Ваш поступок задел. 

В следующий раз Качалов и Ахматова встретились через 20 лет — в гостиной вдовы писателя Михаила Булгакова Елены Сергеевны. В тот вечер у прототипа булгаковской Маргариты было мало гостей, и довольно часто повисала неловкая тишина. И тогда Василий Иванович стал вспоминать встречу в Кисловодске и свои старые стихи, попытавшись даже что-то процитировать. Ахматова с улыбкой поддержала эту тему, и за столом стало чуть-чуть теплее. Потом вдруг сказала Качалову: «Мы ведь с вами канделябры эпохи, не правда ли?» Начисто лишенная архаики и снобизма, она всегда сохраняла великолепное чувство самоиронии. «Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти — воспоминания современников!» — воскликнула как-то актриса Фаина Раневская, которую связывали с Анной Андреевной годы долгой и нежной дружбы. Сама Ахматова «свидетельствам очевидцев» верила с трудом. И даже про пушкинский памятник на Тверском бульваре с уверенностью говорила: «Пушкин так не стоял!» Ведь истинный поэт знает лучше прочих, как все обстоит на самом деле. А Ахматова была настоящей.