Любимый актер Федерико Феллини, звезда европейского кинематографа, предмет обожания сотен тысяч женщин всех стран и континентов, Мастроянни отличался непритворной скромностью. Он, способный с одинаковой достоверностью сыграть простого парня и рафинированного интеллектуала, прожженного циника и неземного романтика, богемного ловца ощущений и замученного отца семейства, не любил говорить с журналистами об искусстве перевоплощения. Если интервьюеры пытались проникнуть в его «творческую кухню», Марчелло болезненно кривился или сводил все на шутку. Дескать, рецепт прост: он слышит команду «Мотор!» и начинает жить в кадре. Разговоры о его мужской неотразимости корифей экрана немедленно пресекал, а присвоенное ему амплуа «латинский любовник» откровенно ненавидел.
Актер понимал, что назойливость прессы — неприятный атрибут кинопрофессии, ее неизбежный «побочный эффект». Журналисты легко берут на вооружение штампы, которые не имеют ничего общего с реальностью, и продолжают их мусолить много лет. И Марчелло пытался включать на полную мощность иронию и сарказм, чтобы, прочитав очередную газетную статейку, не почувствовать себя «монстром из цирка».
Когда же в марте 1988 года он ступил на гостеприимную землю Тбилиси, журналисты пока еще советской республики устроили настоящую гонку, чтобы взять интервью у заморской кинозвезды. Первой «доступ к телу» получила газета «Молодежь Грузии». На встречу с маэстро явились сразу два юных работника пера — Халатян и Елигулашвили.
«О боже мой! — на чистейшем итальянском воскликнул Марчелло Мастроянни и так картинно воздел руки к небу, что его собеседникам показалось, будто он произнес эту сакральную формулу по-грузински. — Вас еще и двое? Как будто одного мучителя на мою бедную голову не хватило бы. Я в Тбилиси только два дня. Но мне уже кажется, что здесь три миллиона журналистов».
Затем, сменив гнев на милость, Мастроянни воздал хвалу местным традициям, и в особенности — грузинскому хлебосольству: «Я два дня ощущал себя рождественским гусем, которого откармливают на убой. Еще неделька такой жизни, и я бы куда-нибудь спрятался. Просто ненадолго отдохнуть».
А в интервью газете «Заря Востока» артист признался, что очень многое в Грузии напоминает ему родную Италию. Правда, и люди, и погода здесь «гораздо более теплые», что располагает к созданию хороших фильмов.
«На каждом шагу я окружен всеобщим вниманием, — то ли радовался, то ли огорчался Мастроянни. — Причем свои эмоции у вас выражают с таким темпераментом, который можно наблюдать разве что у итальянцев. Вообще грузины и итальянцы, как выяснилось, во многом похожи. Знаете, отдельных людей, обладающих чувством юмора, можно встретить везде. Но чтобы юмор, ирония, умение подшучивать над всем, в том числе в первую очередь и над собой, были в чертах общенационального характера — это большая редкость. И это прекрасно!»
Опасно свободный человек
Однако трехдневный «бросок» из пасмурного Ленинграда, где в это время Мастроянни снимался в фильме Никиты Михалкова «Очи черные», в солнечный Тбилиси имел вполне определенную цель. До поры до времени принимающая сторона о ней не подозревала, поэтому устроила итальянцу «культурную программу» на свое усмотрение. В Государственной филармонии имени Закария Палиашвили организовали творческую встречу с актером и показ фильмов с его участием. Затем Марчелло потащили знакомиться с достопримечательностями, в состав которых попали как древний монастырь в Джвари, так и дом-музей Иосифа Сталина в Гори.
К приему почетного гостя подключилась грузинская интеллигенция. Прошли дружеские застолья в доме сценариста Резо Табукашвили и актрисы Медеи Джапаридзе, затем у режиссера Эльдара Шенгелая. И наконец в приватном разговоре с кинорежиссером Ираклием Квирикадзе Мастроянни признался, что приехал в Тбилиси, чтобы увидеться с режиссером Параджановым.
Квирикадзе не удивился. Сергей Параджанов — фантастическая личность, опальный гений, трижды отмотавший тюремные сроки за «стилистические несовпадения» с советской властью. Уголовные процессы над ним отличались крайней политизированностью, а приговоры были так же фантасмагоричны, как он сам. Параджанову вменялось несколько противоречивых статей — от мужеложства до «изнасилования члена КПСС», от злоупотребления служебным положением до тунеядства и асоциального образа жизни. Каждый из его немногочисленных фильмов, по какому-то счастливому недосмотру пропущенных несгибаемыми цензорами и железобетонными худсоветами, тут же собирал ворох международных наград. Но нет пророков в своем отечестве — после всех отсидок режиссер был лишен права снимать кино, а его новые сценарии возвращались из Госкино непрочитанными.
Получив запрет на проживание в Москве, Ленинграде и Киеве, Параджанов осел в городе своего детства — Тбилиси, где обосновался в маленьком домике с крохотным балконом у подножия Мтацминды — Святой горы. Лишенный возможности делать кино, он превратил всю свою жизнь в сплошной театр. Его нищенские полторы комнаты стали местом сборищ всей тбилисской богемы — музыкантов, художников, поэтов. Шутки, розыгрыши, импровизации, оперные спектакли и эстрадные скетчи каждый день сотрясали весь Сололакский квартал. Параджанов никогда ничего специально не готовил — ни шашлыков, ни хачапури, ни чанахи, ни сациви, но его стол, как по мановению волшебной палочки, был каждый вечер готов к приему гостей и накрыт с неизменным вкусом и изяществом.
И вот этого-то человека мечтал увидеть Мастроянни. Заочно они были знакомы — по фильмам друг друга. Кроме того, итальянский актер был в числе первых, кто подписал письмо ста европейских художников к Брежневу об освобождении Параджанова — наряду с Федерико Феллини, Микеланджело Антониони, Жаном-Люком Годаром и Тонино Гуэррой.
Казалось бы, можно было заявиться в гости к такому хозяину без всякого предупреждения. Но сценарист Квирикадзе решил перестраховаться и соблюсти все правила этикета.
Мартовским утром Ираклий вошел в полутемную комнату, где на узкой кровати сидел в кальсонах Сергей Параджанов и делал себе укол инсулина, резко втыкая шприц в живот. Диабет он заработал в тюрьме, что отнюдь не мешало ему в отдельные дни заглатывать в один присест огромные круглые торты, принесенные в дом друзьями.
Параджанов был сыном антиквара, поэтому все пространство его тесного жилища оказалось заставлено и завешено дорогими музейными вещами, с которыми запросто соседствовали ржавые чайники, битые вазы и кувшины. Он будто постоянно жил внутри причудливого натюрморта. По ночам любил составлять коллажи из газетных вырезок, цветных стеклышек, лент, папиросных коробок и всякого хлама. Сегодня их цена на мировых аукционах составляет десятки тысяч долларов.
— В Тбилиси приехал Марчелло Мастроянни! — без долгих предисловий начал Квирикадзе. — На три дня! Хочет повидать тебя!
Параджанов посмотрел на Ираклия тусклым взглядом:
— Кто такой?
— Как, кто такой? Мастроянни! «Восемь с половиной» смотрел?
— Как ты сказал, Мастроне? Как его фамилия?
Конечно, это был очередной спектакль. Параджанов, как говорят в Тбилиси, «сел на осла». Или, если вспомнить его недавнее тюремное прошлое, «ушел в отказ».
Ираклий выматерился и ушел. Сергей вернулся к коллажам — разрезал ножницами иллюстрацию картины Дюрера «Всадники апокалипсиса», подклеил к ней шоколадную фольгу, осколки елочных шаров и одинокого ездока с коробки папирос «Казбек».
Ночью Квирикадзе вел Марчелло Мастроянни с переводчицей к дому Параджанова. Окна были абсолютно темными. С остановившимся сердцем Ираклий толкнул дверь — она со скрипом открылась. Троица шагнула в черный проем, во мрак неизвестности. И тут в комнате вспыхнул яркий свет!
Сергей ждал дорогих гостей, накрыв роскошный стол и созвав своих друзей — человек тридцать. Здесь были художник, терщик тбилисской бани, архитектор, суфлер оперы, парторг киностудии «Грузия-фильм», скупщик бриллиантов, врач, парикмахер...
Параджанов в эту ночь превзошел сам себя: стены дома могли обрушиться от хохота. Скоро переводчица была уже не нужна — ведь талант понятен на любом языке. Вот Сергей вскочил на стол и изобразил Ленина на броневике, произносящего революционную речь на армянском. Рядом с ним на «броневик» взобрался Марчелло Мастроянни и показал Ленина-итальянца. Это были довольно рискованные игры на закате Советской империи — иностранец мог этого не понимать, но только не Параджанов. Он так и не разучился играть с огнем.
Шушанна, мон амур!
В четыре часа утра Параджанов пошел провожать Мастроянни по улице Котэ Месхи. Около старого тбилисского дома Сергей остановился под низеньким балконом. Шоу продолжалось. В очерке «Параджаниада» Ираклий Квирикадзе воспроизводит уморительный диалог, состоявшийся между двумя киногениями:
— Марчелло, здесь живет твоя любовь. Она всю жизнь ждет только тебя, Марчелло Мастроянни.
— Моя любовь? — переспросил Марчелло.
— Ее звать Шушанна. Она девственница… Ей семьдесят четыре года!
Марчелло с ужасом посмотрел на Параджанова:
— Семьдесят четыре?
— Она хранила себя для тебя! Всю жизнь! И ты приехал!
Параджанов подставил к балкону бамбуковую лестницу, найденную во дворе, и поднялся по ней. Марчелло как загипнотизированный последовал за новым другом. Они оказались в спальне.
Лунный свет освещал кровать, на которой спала пышнотелая Шушанна. Мастроянни вспомнил огромную Сарагину из фильма Феллини «Восемь с половиной»: за несколько монеток, которые ей дают мальчишки из католического колледжа, великанша танцует перед ними румбу на морском берегу, потрясает могучими бедрами, показывает необъятный зад.
Они подошли к кровати. Наклонившись, Сергей зашептал:
— Шушанна, ты все спишь? Так и мечту проспишь! Открой глаза, детка!
Старая двухсоткилограммовая женщина открыла глаза, узнала Сергея и спросила:
— Что на этот раз тебе надо, осел?
— О чем, Шушанна, ты мечтаешь? Ты любишь Мастроянни?
— Мастроянни? Да...
— Вот он! Бери его!
С этими словами Сергей без всякого почтения наклонил Марчелло и утопил его в огромных Шушанниных грудях.
Шушанна усомнилась:
— Настоящий?
Марчелло улыбался ей. Игра ему нравилась, но он чувствовал себя немного неловко. Однако сумел сказать по-русски:
— Шушанна, я лублу тебе!
Вглядевшись в лицо мужчины, Шушанна вдруг поняла, что это настоящий Мастроянни. Она завопила и прижала его голову к пылающей груди.
Параджанов закрыл дверь спальни и, оказавшись на балконе, закричал, как средневековый глашатай:
— Шушанна Казарян теряет свою девственность! Я вынесу ее простыню.
В общем смехе он не закончил фразу. Восторженные крики разбуженных соседей подняли весь Сололакский квартал. На узкую улочку стали стекаться люди с бутылками вина, сыром и зеленью. Соорудили длинный стол и снова затеяли пиршество.
При свете тающей луны Марчелло слушал грузинское многоголосье, обнимал двух дородных пожилых соседок — своих беззаветных фанаток, купался в волнах народной любви и чувствовал себя счастливым. Он кричал: «В задницу все «Оскары»! Требую политического убежища! Остаюсь жить в Тбилиси!»
Кто бы мог теперь представить, что всего сутки назад он был смертельно подавлен известием из Лос-Анджелеса: его номинация на «Оскар» провалилась.
А Параджанов продолжал фонтанировать новыми экспромтами. Переводчица за ним не поспевала, но Марчелло все равно хохотал до слез.
«Хохотали и стукачи, и кагэбэшники, сидевшие за общим столом, — без них не обходилось ни одно параджановское застолье, — рассказывает Квирикадзе. — Сейчас я подумал: вот бы им тогда записать все его байки и фантастические импровизации на диктофон. Неоценимую они оказали бы услугу нашей культуре. Расшифровав их, можно было бы издать «Новый Декамерон», не менее мудрый и смешной, чем творение Боккаччо».
Уик-энд закончился, гости разошлись. Мастроянни вернулся в Италию, Параджанов — в свой домик у подножия Святой горы. Какой все-таки отличный фильм придумали и разыграли эти двое — без гримеров, костюмеров и изнурительных репетиций! Жаль только, некому было вовремя крикнуть слово «Мотор!».